— Но почему? Я же не собираюсь его разводить. А жену он явно не любит.
— Я бы не говорила этого так уверенно. И потом, он — писатель!
— Ну и что?
— Ему нужен покой.
— Но ты же сама говорила, что любовь помогает.
— Да. Но любовь. Собственная любовь по собственной инициативе. Гусаров ведь романтик, да и не похотлив. И потом, ему ведь пятьдесят пять…
— Ну, знаешь, седина в голову…
— Не тот случай. Эта банальность верна не со всеми.
Но Ирине хоть кол на голове теши. Обычно Горчакова понимала любую любовь, за что ее и ценили подруги. Влюбилась женщина в водосточную трубу, честь ей и хвала. Женщины бывают такие талантливые, что и телеграфный столб одухотворят. Но Гусаров отнюдь не телеграфный столб, а потому с ним надо считаться. Горчакова так хорошо знала своего друга, что была убеждена: любовь Ирины его только обременит. Да и Ирина не производила впечатления такой уж влюбленной.
Но тут же Горчакова себя одернула. Упрекнула в черствости. Старею, видимо. Переживания подруги не находят в душе отклика.
Ирина хорошая женщина. Очень несчастная. Сирота. То есть отец у нее был. Но была и мачеха. Издевалась над ней. Запирала в уборной на ночь. В наказание. Потом неудачный брак. Потом театр. А вылететь из театра из-за какого-то негодяя Силантьева? Теперь вот работает в котельной и пишет. Наверное, надо помочь ей с этой пьесой. Женщина она умная, но писательство требует и еще чего-то. Иногда человек производит впечатление чуть ли не дурака, а писатель. А другой и умный, но взялся за перо — дурак дураком.
Рядом с Ириной Горчакова чувствовала дискомфорт. За то, что у нее все в порядке. И мама ее любила, да и сейчас любит как-то даже одержимо, и с профессией вроде бы получилось, и с друзьями тоже. А главная внутренняя вина перед Ириной состоит в том, что сама Горчакова и не подумала бы выбрать ее в подруги, их дружба завязалась по инициативе Ирины. А все потому, что суровое и честное лицо Ирины производило впечатление жестокости. Хмурый, секущий взгляд исподлобья, наглядное отсутствие расхожей доброты в резких складках от крыльев носа. Даже то, что Ирина почему-то не употребляла косметики — все это не привлекало на первый взгляд.
— Кстати, я тут Вадима встретила, — сказала Ирина.
Горчакова почувствовала детское, почти неприличное смущение. Ирина выстрелила в нее взглядом, но было неясно, поняла ли она что-либо, нет ли.
— Спрашивал о тебе, — продолжала Ирина.
— Так уж!
— Слушай, Женька, почему ты так низко себя ценишь? Ну, сама подумай: кто ты и кто он?
