Данила долго не понимал этого. Он вырос в доме, кишащем балеринами разных возрастов и способностей, всех мастей. Приятельницы матери, позже ее ученицы. Юных балеринок называют «глаза на ножках». Тот, кто сталкивался с этими вечными девочками близко, знает об их духовной наполненности, образованности, воспитании и любви к труду. Среди них нет некрасивых — если у вас есть душа, вы отзоветесь на любую из них.
Так почему же не одна из этих? Уж она бы скорее отвечала самому строгому юношескому идеалу!
— Потому, что ты лучше танцуешь, — смеясь, сказала ей как-то мать Данилы.
— Танцую?
— Ну да. Они танцуют от сих до сих. А ты — сама по себе.
Сейчас только Горчаковой ясен смысл этих слов. Но тогда… Мысля и рассуждая логически, она понимала, что Данила ее любит. Никакая жалость не заставит зеленого мальчишку заботиться о совершенно посторонней да еще некрасивой девчонке. Он это делает из порядочности? Но тогда поберег бы свои пусть злые, но совсем не равнодушные поцелуи до истинной возлюбленной, не смущал бы покой неприкаянного огрызка женщины, какой была Лохматая. Это если рассуждать… А чувству мало рассуждений, на то оно и чувство, чтоб исследовать предмет вблизи, чувственно. Но предмет блуждал, пропадал, исчезал из сферы воздействия, потом все же возвращался. До случая с машинкой. А вот после этой машинки Данила пропал слишком надолго.
— Я подумал, что у тебя все в порядке, — скажет он намного позже, не зная о том, что само желание, чтоб с н е й все было в порядке, и есть непременное условие любви истинной.
Он пропадал, и даже мама его Женьке не звонила. (Лохматая не знала, что она на гастролях.) Уж теперь-то все. Лохматая боялась, что все, но одновременно надеялась, что все.
А тут еще неожиданная, пугающая удача с печатанием рассказов… Удача была горька…
* * *
Удача была горька.
Семенов, как и обещал, отправил Женьку к машинистке. Браунинг с первого взгляда ей не понравилась. Во-первых, за свое высокомерное карканье. Во-вторых, за всяческие грубые поучения и одергивания.
В первый раз придя к ней, Женька опоздала на полчаса против договоренности. Та посмотрела на часы, потом, пронзительно, на Женьку и сказала: «Вы отняли у меня тридцать две минуты. Это распущенность».
В-третьих… Последний экземпляр рукописи был весь измаран карандашными пометками. Просмотрев их под бдительным оком Браунинг, Лохматая чуть не сгорела от стыда. Как эта безмозглая мазня могла кому-то нравиться? Только злейший враг мог счесть это рукоделие литературой, чтоб ты поверила в себя, обнаглела и пропала, всеми осмеянная.
