— Объяви, тебе говорят…
— Не надо! — простонал Данила. — Не позорься, не надо!
(А в зале уже гремели аплодисменты после очередного номера.)
— Объяви, дурак!
— Они… Они унизят тебя!
— А тебе какое дело? Не хочешь — я сама! — И она попыталась пройти на сцену мимо Данилы. Он преградил ей дорогу. Раскинул руки.
Ее взбесило его сопротивление, а потому она неожиданно даже для себя вцепилась зубами в его руку. Ожесточенно, до крови. Он, бледный, тяжело смотрел на нее. Даже испугалась — вот ударит.
— Хорошо же, я объявлю, я объявлю…
Когда он объявил, что Евгения Лохматая прочтет стихотворение Пушкина «Я вас любил…», в зале раздался свист и смех. И потому, что стихотворение никак не связывалось с первомайской тематикой вечера, и потому, что назвали Женькино имя, да и потому, что знали, кому она будет читать.
Но она, как и всегда потом, пила чашу позора до дна, не половинила. Она вышла на сцену. И увидела смеющиеся, глумливые лица, и лицо Николаева, который всячески выражал к ней, к Женьке, презрение. Они гоготали, шумели, хихикали, острили…
Она истуканом стояла на сцене. Минуту, две, три… (Зал уже бесновался.) И тогда она завопила. Она вопила и вопила, закрыв глаза от ужаса и потому не видя, как вытягиваются лица. Потом она открыла глаза. Была тишина.
— Больше ничего не будет, — сказала она. — Я передумала читать для вас стихи.
И ушла со сцены. Данила, все такой же бледный, ждал ее за кулисами.
Лохматая соображала очень быстро, не отнимешь. И она поняла, что Данила — не враг. Нет, мало того, он — друг. Нет, мало того, он — Данила. И еще она очень быстро поняла: это надолго. Это совсем не то, предыдущее. Это что-то человеческое.
— Прости меня, — горячо сказала она Даниле.
— Как ты живешь?! Как ты еще жива такая?! — с изумлением пробормотал Данила.
Вот и все. Теперь, через столько лет, она раскрутила механизм случившегося. И дело, оказывается, выглядело так: она заставила Данилу принять участие в своих делах, а он, из порядочности и мужского благородства, зная только этот случай из ее жизни, не смог не испугаться за нее, не смог не вступиться. И завяз.
С вечера она, разумеется, ушла. Подруги сказали, что была драка между Данилой и Николаевым.
С тех пор она если и смотрела на Данилу, то лишь украдкой. Она жила с ним рядом и забыла его лицо. Всех одноклассников могла представить себе, но Данила выпал. Он стал в о о б щ е Данилой, но в любом случае его лицо было прекрасно.
Очень быстро она сообразила, что вот это и есть любовь. Не из пальца высосанная, не накачанная, не потому любовь, что существует слово «любовь», а потому, что никуда от нее не денешься. Жаль только, что она, как всегда, опережала события. Данила долго не понимал, что любит ее тоже. И в рыцарстве, и в некоторой эмоциональной тупости он был настоящий мужчина. Мужчиной он был и в том, что не хотел быть ведомым. А она, к сожалению, не умела выжидать. Ждать — сколько угодно. Но выжидать, сидеть в засаде? Нет. Это — дело хищников. Даже потом, когда она уже досконально знала закончики любви, когда могла выдать замуж любую подругу за кого та только пожелает, сама она не могла и не хотела пользоваться этими приемами. Вначале потому, что не умела, а потом уже сознательно не желала изменять себе самой. Тот, кто ей действительно нужен, тот, кто достоин любви, переступит через ее принципиальные нарушения правил игры. (Кроме Данилы, этого не сделал никто.) В ее глазах кокетливая позиция выжидания была вульгарным одурачиванием. Пусть будут одурачены те, кто хочет быть одураченным.
