Наташа, ко всем своим прочим достоинствам, была еще и не скупой. А уж что касается тряпок, то они у нее были — ее бывший супруг ходил в загранку, а потому в доме было полно шмотья, которое Наталье было мало — она уже начала полнеть.
Жена встретила Лохматую до приторности вежливо, одела с головы до ног, была любезна и предупредительна, но впервые за время их совместной жизни Гусаров заметил эти странные льдинки в глазах Натальи. Ревновала, что ли? Стоит ли разубеждать? Но это значит только усугубить ревность. Хотя Гусарову эта ревность показалась просто смешной: нашла к кому ревновать! Вот уж эти женщины! Нет, ну надо же такое!
* * *
Нет, ну надо же такое! Кто бы мог подумать! Очевидно, в городе началась какая-то кампания по отлову молодых дарований, но факт тот, что на заседании лито при калошной фабрике появился с а м Семенов. Сам старейший и известнейший редактор, нет, не города — страны.
Руководитель лито, этот нелепейший и ленивый прохиндей, вовсе не забыл, что лобное место осталось за Лохматой, раз уж она имела несчастье выделиться на предыдущих занятиях.
Гусаров, помня о поэтических Женькиных опусах, готов был лечь костьми, лишь бы сейчас ее не выпороли публично, да еще при таком высоком начальстве, да учитывая, как говорили, феноменальную память Семенова. Перед ним раз опозоришься — на всю жизнь запомнит. Но шеф на все намеки Гусарова твердил, что от ранее намеченного плана не откажется, не потерпит показухи и т. д.
А потом пошли чудеса…
Впрочем, чудеса разного рода. В одном рассказе Женька поведала читателю, что на ее героине было «зеленое пальто красного цвета»… Но, как ни странно, чуткие к таким вещам господа графоманы этого даже не заметили. В чем же дело? А дело было в том, что, несмотря на такие мелочи, рассказы, прочитанные Женькой, могли, пусть с натяжкой, называться литературой. Эгоисты, привыкшие слушать только самих себя, слушали Лохматую не из вежливости. Она прочла один рассказ, другой, потребовали третий… Нашелся и третий. Казалось, ее обшарпанная спортивная сумка по завязку набита рассказами.
Но самой большой неожиданностью эти рассказы были для Гусарова. Он еще кое-как оправился от того, что рассказы есть, вот они, и вовсе не графомания. Больше его поразило другое — в них не было Женьки, которую он знал. Не было быта ее, не было Данилы, не было любви в том молодежном и однозначном виде, в каком ее представляют молодые люди, ее сверстники.
Один из рассказов был о выброшенной на улицу кошке, другой о старухе, беседующей со смертью, третий о мечтаниях кровельщика, работающего на крыше, четвертый о сорокалетней женщине, жаждущей любви, но «о любви ей даже не лгали». (Откуда она все это знала, промокашка?)
