Маугли бежал из дому и волосы с тех пор не стриг. Волосы, как ни странно, не делали его женоподобным. Только издали или в этот дурацкий дверной глазок его можно было принять за девицу. А уж когда он брал гитару…
Ко вкусам Горчаковой Маугли относился снисходительно, а потому пел то, что она просила. Дом задрожал от «Славное море, священный Байкал…». В какое бы время дня и ночи Маугли ни запел, жалоб от соседей не поступало. В голосе этого маленького, как сжатая пружина, юного мужчины было столько силы и страсти, что никто даже спросонья не мог спутать его с загулявшим малолетним хулиганом. Маугли завораживал.
Тысячу раз Горчаковой приходило в голову отправиться к Почтеннейшему и сказать ему: «Оставь парня в покое, дурак. Дай ему петь, и все скажут тебе спасибо». Но сделать этого она не могла, потому что не знала, где живет отец Маугли, даже как его фамилия.
— Имена ничего не значат. Я — Сергей. Но какой я Сергей? Если я кому подхожу — то Маугли.
Друзья Маугли намекнули Горчаковой, что своей конспирацией Маугли оберегает ее от Почтеннейшего, который имеет обыкновение врываться к тем, кто не гонит его сына, как паршивую собаку, и устраивать там «разборки». Маугли же предполагал, что Горчакова и сама может отправиться к его отцу.
— Вообще, Почтеннейший хочет добра, — говорит Маугли, — он совсем не какой-то там угарный монстр. Он меня и на работу устраивал…
— Куда?
— Лед колоть во дворе его конторы. Там здоровый коллектив, говорит. Я месяц колол лед, но никакого коллектива не встретил, кроме одной стремной бабули. Она обвинила меня, что я пропил лом.
Хорош Почтеннейший, хороша его система: труд как наказание.
Маугли пел. Рокотала гитара.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
От широты и страстности песни росло сердце. Когда Горчакова слушала Маугли, ей казалось, что она вся становится сердцем. Иногда даже плакала, хоть заплакать для нее было делом почти немыслимым. А ведь слезы так лечат! Со слезами выходила вся дрянь будней, оставалась счастливая, доверчивая любовь ко вся и всем. Маугли был колдун. Добрый. В нем как-то чарующе соединялись врожденная добрая отвага и ранний опыт, вдумчивая, не по годам, начитанность.
Она сварила кофе.
— У Почтеннейшего дела плохи, — сказал Маугли. — Поперли его из райкома. Что он будет теперь делать? Ты не думай, он совсем не такой плохой. Я его уважаю. Когда он был директором, его весь комбинат уважал. Он просто не понимает… Он не знает, что люди могут и должны обо всем договориться. Мирно. Меня вот мент спрашивает: «Ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мирно, я мирно. И ведь заметьте, он по-русски не так чтобы очень. В Тарту это было. Но ведь понял. К кому-то сходил, раз-два — готово. И мы с моей невестой с песнями едем в поезде домой.
