— Я не помешал? — спросил Маугли.
Естественно, не помешал. Вот уж кому Горчакова всегда была рада.
— Чего не заходил?
— Да так, тусовался.
— Есть хочешь?
— Как Мальчиш-Плохиш.
На Маугли, как всегда, было сто одежек и все без застежек. Когда он остался в какой-то уже совсем последней безрукавке, Горчакова увидела, что руки у него в кровоподтеках.
— Это что?
— А, стремная ситуация… Но и я ему ушко порвал.
— Ты что? Ты же пацифист.
— Да, пацифист, но не пофигист.
— А что такое пофигист?
— А это тот, кому все по́ фигу. Я увидел у него на куртке вот это. — Маугли разжал ладонь. На ней лежал какой-то значок. — Погляди, погляди, что я у него отхватил.
На значке была изображена свастика.
— Женя, — очень серьезно спросил Маугли. — Ты можешь объяснить мне, как же это так? Женя, ты должна знать, почему бывают такие… Какой-то сопляк, прикинутый как на продажу. Ему всего-то лет семнадцать. (Маугли было уже восемнадцать.)
— Слушай, Маугли, мы с тобой тысячу раз говорили об этом. И до нас говорили об этом люди поумней нас.
— Что подлость безгранична?
— Не подлость. Глупость.
— Да. Он тоже знал об этом. — Маугли протянул Горчаковой том Платона. — Спасибо. В кайф пошло. Мне этот мэн подходит, этот ваш дед Сократ.
Судя по тому, как Маугли ел, домой он не заходил.
— В Тарту тусовались, — объяснил он. — Меня с эстрады несли на руках, — похвастал, не удержавшись.
— Как домой добирался?
— Ментура позаботилась. Посадили в поезд. Ты же знаешь, со всеми можно договориться. Главное, не надо думать, что человек человеку дурак.
— А нахождение в общественном месте в непристойном виде?
— Ха! Кроме моего Почтеннейшего, все знают, что мы, хиппи, люди приличные.
Горчакову внешний вид Маугли не шокировал. Вот ведь как летит время — хиппи уже умиляют, как бабушкин граммофон.
Маугли ел быстро, аппетитно, но удивительно пристойно и изящно. И одежда его, несмотря на внешнюю, кажущуюся неряшливость, была всегда чистой. Сегодня от него пахло железнодорожной гарью — это был любимый запах Горчаковой.
Маугли не пил, «колесами» не увлекался, но, однако же, Горчакова не хотела, чтоб ее дочь Ксюшка жила жизнью Маугли, потому что вот уже четыре года у Маугли фактически не было дома. То есть дом был. Квартира из четырех комнат. Но там жили Почтеннейший и запуганная им женщина, мать Маугли.
Первый раз Маугли бежал из дому в пятнадцать лет.
— Почтеннейший сказал, чтоб я постригся. Или дом, или волосы. Вообще-то было жарко, и я сам подумывал постричься. Но если вопрос ставят так…
