Горчакова подала закуску и посуду, но пить отказалась. Во-первых, старуха Браунинг запрещала ей пить с незнакомыми людьми. «Чай можно пить не со всеми, не говоря уже о вине», — учила старуха. А во-вторых, коньяк «Наполеон», как и розы, Горчаковой не подходил.
Валера позволил налить себе рюмку, но не пил. Ирина забормотала о насморке, что-то о том, что, дескать, надо подлечиться. К сожалению, она попивала, но обвинять Ирину в этом, при ее-то жизни, Горчакова не могла. Только жалела еще больше. Конечно, немного раздражало то, что, обычно такая правдивая, Ирина начинала в предчувствии алкоголя привирать и суетиться. Но Горчакова старалась этого не замечать.
Режиссер был ясен, как божий день: начитан, нахватан, осведомлен, пошловат, но при этом, что называется, свой парень. Гораздо более странное впечатление производил Валера. Одет он, на первый взгляд, был более чем скромно. Старые джинсы, грубый свитер. Но из-под свитера выглядывал воротничок рубашки такой снежной белизны, что резало глаза. Лицо его было загорелым, обветренным, мужественным, что ли. Холодным темпераментом сверкали светлые, стальные глаза. Вот уж действительно: «…у тебя глаза как нож…» Почему-то не верилось, что такой человек мог сидеть за служебное ротозейство. С таким лицом только банки грабить. Неужели он лгал в письмах? Но и лгать человек с таким лицом вряд ли станет.
Режиссер трещал как сорока. И все не о деле, с которым пришел. Это было как-то скучно. С последних кинофильмов он как-то неожиданно съехал на тему преступления и наказания. Напрасно Горчакова уводила разговор в сторону, страшась даже посмотреть в сторону Валеры, — режиссер не мог или не умел заткнуть фонтан. По правде говоря, его взглядам и мыслям Горчакова сочувствовала. Он говорил о том, что, по его мнению, одним из самых отвратительных преступлений является хулиганство и вообще все, что имеет отношение к унижению чужого достоинства. Бывают случаи, что человек убил с л у ч а й н о. Наезд или превышение обороны. Но с л у ч а й н о глумиться над людьми нельзя, это предательство человека в себе и в другом.
Горчакова, написав смерть Никиты, считала, что освободилась от того страшного груза, который так долго лежал у нее на душе. Это ведь она сама три года назад попала в ту страшную ситуацию. Белая ночь, Александро-Невская лавра, иностранец в поисках могилы Чайковского. Это она, не Никита, была унижена чужой подлостью. Да, она прекрасно понимала, что ночь, что она одна, а их трое, но сдержаться не могла. Она говорила почти мягко. О том, что нехорошо. «Нечестно, ребята, вы что? Вы такие молодые, сильные, красивые, что же вы так над человеком? Он-то вас все равно не понял, ну а друг перед другом вам стыдно не будет?» Вначале они даже как-то растерялись, были обескуражены, но потом… Один из них оказался сзади, вывернул руки ей так, что она могла стоять только согнувшись, Другой выхватил сумочку. Третий… Не надо. Лучше не вспоминать. Грозились изнасиловать. Били по щекам, ставили на колени. Но она тогда все же победила их. Ни на секунду не допустила мысли, что они сломают ее. Мозг работал четко: зачем им меня насиловать? Вот-уж удовольствие ниже среднего. Старуха Браунинг сказала потом: «Насилуют не потому, что нужна женщина, а потому, что насильники». Но Горчакова, к счастью, тогда этого не знала. А потому сказала себе: ничего у этих мальчиков не выйдет. Она молчала, как партизан, но они каким-то непонятным образом поняли, что именно она думает, их угроза вылилась вдруг в мерзкую склоку. Матерились, обзывали уродиной, но не заводились от собственных слов, как это часто бывает, а, наоборот, охлаждались. Глумились долго, а потом швырнули наземь и ушли. Она победила. Только вот какой ценой? А может, Никита мог победить так же? Нет, наверное. Исходя из его характера, нельзя представить, чтоб он не полез в драку. Да, один на троих. Он такой, Никита.
