— Да, я знаю. И это обошлось недешево императорской армии.
— На войне надо так, — рассуждал Глеб Андреевич, — день да ночь — сутки прочь. Главное, э, суметь только отписаться. Выслать вперед два-три дозора, они там попукают из ружьишек, а ты сочинишь реляцию: «Вверенный мне эскадрон, выполняя порученную задачу, проявив неслыханную отвагу и героизм, бросился в решительную атаку, но противник, превосходя нас числом, создал впереди себя сплошной вал огня, сквозь который трудно было пробиться. Несмотря на численное и огневое превосходство врага и неблагоприятные условия местности, нам после неоднократных решительных атак удалось смять один батальон врага. У противника пятьдесят убитых, сто раненых; наши потери — один раненый, один без вести пропавший. Я лично находился впереди, возглавляя атаки эскадрона».
— Чего-чего, а этого было сколько угодно, — звучно рассмеялся Парусов. — Кто вписывал свои подвиги в историю русской армии кровью, а кто чернилами.
— Да, одни работали саблями — и зря, а другие налегали на перо — и они воспользовались всеми благами армейской жизни, — подтвердил Ракитянский, — были, э, георгиевские кресты офицерские и солдатские, были кресты штыковые и карандашные. Я говорю — главное суметь отписаться, а там и чины, и ордена, и посты, и почет…
— Не думаете ли вы воскресить эту практику, Глеб Андреевич? Предсказываю полный провал.
— Почему вы так думаете?
— Знавал я в старой армии таких: поставишь ему задачу, он первым долгом старается тебе доказать, что она невыполнима. А здесь скажешь любому комбригу: «Это трудная миссия», а он: «Ничего, приказывайте, сделаю». И к тому же комиссары начеку.
— Вы хотите сказать — глаза и уши! Комиссар начеку — и военспеца в Чека! Все падки к славе. Можно кого угодно замаслить. Кто откажется, э, от чина или орденка?
Кнафт, слушая беседу командиров, рассеянно напевал одно и то же:
Тихо шепчет дьякон седенький…
— Па-аслу-шай, эй, ты, а-ля Вертинский, — гаркнул Ракита-Ракитянский, — брось выть! — Затем добавил упавшим голосом: — Смотался бы лучше, Карлуша, в Старый Оскол за марафетом. Нанюхался бы, что ли? Такая тошнота несусветная!
— Так и лечу, аж спина мокрая! — окрысился обиженный адъютант и продолжал бренчать струнами.
После обеда, когда за ушедшим Ракитой-Ракитянским хлопнула дверь, Парусов прилег на кровать. В связи с затишьем на фронте такую роскошь можно было себе позволить.
Кнафт последовал примеру начальника. Он долго лежал на спине. Услышав щелканье портсигара, поднял голову, облокотился на подушку.
