— Сашко, сухой соломы надергай, затопи печь, а я — к бабе Марийке.
Вбежала в хату, заголосила:
— Ой, бабо-бабо, у меня с Ивасиком беда! Лежит ни жив ни мертв, через ту проклятую работу я дитя загубила, что мне Данило скажет! Да лучше бы мне самой помереть!
Баба Марийка — добрая душа — все бросила и к Поночивне. Развернули ребенка, а он и пальчиком не пошевелит, вроде и неживой.
— Это он под лодкой в мокром лежал, застыл, — говорит баба. — Надо в хрене попарить или больших муравьев на водке настоять и растереть его. У себя погляжу, вроде было немного снадобья. А пока горячим молочком его напои.
Кинулась Галя козу Мурку доить. Перед войной продали они корову, строиться собирались. А летом сорок первого, как гнали колхозные стада на восток, отбилась телушка, по оврагам бродила. Сашко за ней все терновники облазил и все ж привел на подворье. Под осень и погуляла, а по теплу теленочка принесла. Теперь и они с молочком. Такая смирная была коровка — с детьми выросла. Как-то заходит Шуляк с Костюком во двор: «Веди корову к сборне — такой приказ вышел, чтоб коров реквизировать». — «У меня ж трое деточек, — заголосила Галя, — а дети молока просят!» Нет, веди и все. Не было сил вести, привязала корову у двора. Староста с полицаем сами и увели. Наплакалась Галя, а утром пошла к сборне: «Хоть что-то за корову дайте, я ведь ее растила-кормила». Дали-таки отступного, чтоб отцепилась, — пуд муки. Шла с тем пудом домой, глядь, а Лыска в Шуляковом дворе стоит. Закипело у Гали под самым сердцем, но смолчала. Была у нее хустка[8], еще материнская, вся в ярких цветах: пошла по людям, на молоденькую козочку ее выменяла. К пасхе снова с молочком были, хоть и козье, но все ж есть ребятне чем побаловаться.
Мигом подоила Галя козу, горшок с молоком на огонь поставила, а тут Устин Девятка, полицай, на пороге:
— Наказал пан староста тебе, Галька, перед его очи немедля явиться.
Взбунтовалась Поночивна:
— Через вас, проклятые оборотни, ребенок калекой останется!
А баба Марийка — толк ее в бок:
— Не заедайся, Галя, их теперь сила, а у тебя — дети. Я молоко согрею, твоего Телесика напою и снадобьем разотру, а ты беги.
— Не пойдешь добровольно, под конвоем поведу, у меня — приказ. — Девятка заложил руку за ремень винтовки.
— Дослужитесь вы, чертовы души, до сухой груши! — снова вскипела Поночивна, но котелок картошки в мундирах на огонь поставила и пошла.
Девятка, как тень, следом.
