— Твой пащенок? — засмеялся Тось. — Не хнычь, Галька, — и без тебя вырастет, землю потопчет. Дети — что бурьян. Сами сеются, сами растут.
— Что же вы такое говорите, — только теперь заплакала Поночивна, злясь на себя за эти слезы, но поделать ничего не могла. — Неужто я не вернусь?
— А ты что думаешь, на курорты тебя везем или на выставку в Москву, как твоего Данилу?
Они в МТС вместе работали; Данило — на тракторе, а Тось — в мастерских. Когда ремонтировал Данило свою машину, Галя ему харчи привозила, а Тось все со смешком: никого, мол, молодичка, в приймы не взяла, пока муж на трудовом посту? Тось приглянулся тогда Гале, такой веселый, за словом в карман не полезет.
— Не забыли…
— Таких забудешь. Стахановцы, мать вашу…
— Кому-то ж надо работать, и мой Данило — как люди, — примирительно сказала Галя, и прибавила со вспыхнувшей вдруг надеждой: — Отпустите вы меня, теперь это в вашей власти. Не для себя прошу, для деток. Трое их у меня.
— Вишь, мудрая какая нашлась. Вам — чтоб все, и при той власти, и при этой, а дурному Тосю — дулю под нос. Если не уложит пуля твоего Данилу в сырую землю, вернется, грудь в орденах: вот тебе деточки, вот тебе женушка, а ты, Тось, — червей корми, и память по тебе — как по псу шелудивому. Видали — выкусите! Да я тебя, Данилиха, самолично расстреляю, а ты — отпустите… Только честь для тебя велика, чтоб сам начальник полиции…
И отвернулся к полицаям, не сводившим испуганных глаз с молодого сосняка у дороги. Весной партизаны спалили здесь колонну немецких автомашин, добре немцам чубы нагрели.
Дернул ее черт за язык — Тося просить. Этот готов собственными руками ее в землю закопать, еще и спляшет от радости на могиле. В сорок первом Тось приезжал в село и Гутиху за мужа так измордовал, что месяц не поднималась. А как-то Сашка ее встретил — рыбы, бедняжка, на юшку надергал — так всю отобрал. Сашко в плач: «У меня братика два маленькие, а мать — в поле». Тось красноперочку, с мизинец, швырнул Сашку, как котенку, а Шуляк, который с ним был, еще и плеткой угостил. Прибежало дитя домой, слезами умытое. «А чтоб вас наши слезы и на том и на этом свете огнем пекли», — прошептала Поночивна и стала ждать, что же дальше будет. Пусть как людям, так и ей. Только зря Тось о смерти каркает: помереть она никак не может, трое деток у нее, а куда они без матери? Спросит немецкий начальник, скажу: безвинно страдаю, матка я, трое киндер у меня, отпустят.
Но ее ни о чем не расспрашивали. В Листвине машина остановилась у школы. Вдоль забора змеилась колючая проволока. Заскрипели петли ворот, и машина въехала во двор. Мотоциклисты остались на улице, два немца с автоматами на груди медленно закрыли ворота (глухие, сбитые из нетесаных досок) и стали у них, как черти, стерегущие вход в пекло. Тось спрыгнул с машины и исчез. Поночивна через головы охранников рассматривала школьный двор. Осенью тридцать шестого в этой школе проходил районный слет лучших вязальщиц, и Галя была его участницей, быстрее всех в своей бригаде снопы вязала. На физкультурной площадке школы тогда играл оркестр, и Галя танцевала — в новом цветастом платке, которым ее премировали. Поночивна зажмурилась: на перекладине, с которой когда-то свисали блестящие алюминиевые кольца, висел красноармеец, босой, а одежа — как решето.
