— У нас сознается… — Тось засмеялся — чисто пила но железу. — А не захотим возиться — опять же цифра будет подходящая, кто станет проверять: Гутиха или не Гутиха.
Тось вернулся к немцам, что-то прошептал эсэсовцу на ухо, и они пошли к Степанову дому. Шуляк, смяв в руках картуз, поплелся следом. У двора оглянулся: два полицая из района вели Поночивну к машине. Галя шла между ними спокойно, как среди дружек на свадьбе. По ветру бились концы ее белого платка. Распахнутый настежь подвал зиял темным провалом, как вход в царство смерти. Шуляк прищурился. Но через минуту ему стало радостно от мысли, что теперь наконец он избавился от навязчивых воспоминаний об их общей юности. Была Галя — и нет Гали. И нет ничего, что их, таких молодых, зеленых, связывало когда-то. Трусцой обогнал немца и Тося, низко поклонившись, отворил калитку:
— Просим, просим… Рады дорогим гостям.
— Гут! Гут! — закивал унтер. Видный, холеный, толстый, он был похож на породистого пса доброго хозяина.
— Лизанька! Быстро на стол что есть лучшенького! Дорогие гости у нас!
Эсэсовец пил мало, зато ел много. Его волосатые руки (рукава кителя засучены по локти) так и мелькали над мисками. Жирные ломти мяса проваливались в губастом рту.
— Нравится им украинский харч, — сказал Тось, глядя в стакан с настоянным на травах перваком. — Весь хлеб хотят в этом году вывезти, подчистую.
Шуляк испуганно толкнул его коленом.
— Не бойся, пан староста, он по-нашему — ни бум-бум, недавно с парижских бульваров прибыл, вишь, наглаженный весь, у нас быстренько пообтреплется, у нас — война, а не променады…
Эсэсовец, услышав про Париж, поднял голову, маслено ухмыльнулся:
— Париж — гут!
— Украина — тоже гут, — сказал Тось, показывая на стол с закусками, и что-то добавил по-немецки. Вошла Лиза, поставила на стол тарелку с голубцами. Немец ткнул пальцем в ее округлый живот и заржал:
— Париж — мадам — гут-гут!..
— А самый главный, рассказывают, сказал недавно: никакой вольной Украины, украинцы должны работать на немцев. Вот и освободили… — Тось взял стакан с самогоном, поднял и сказал по-немецки: — За великую Германию!
— Гут-гут, — закивал немец, сделал глоток из чарки, сморщился и снова налег на ароматную, румяную колбасу.
— Что ж ты с ними спутался, коль такой разумный!
— А что, хоть два годочка, но пожили как душа хотела! — Тось поиграл перстнями на пальцах. — Грешен — люблю золото. Если бы мог, в золотых подштанниках ходил бы, с хлебом золотишко жевал. Жизнь — игра, тут либо орел, либо решка, иначе не выпадает. Давай, Степан, выпьем, чтобы побольше умников с собой в могилу забрать, чтоб не скучно было на том свете.
