А пайком пароходным с Устей делиться не стал: сколько того пайка, он и сам-то не наедался. Да и душа, по правде сказать, не лежала к Усте: на что она ему, сухоребрая, без земли? Из-за этой земли он Галю, цвет маковый, Даниле Поночивному отдал!..
Чтоб оборвать воспоминания, он резко поднялся с постели, оделся, напоил жеребца. Пока скреб бритвой густую щетину, пришли бабы, вынесла на кухню свой живот и Лиза. «Для большевиков, сука, родишь?!» — с неприязнью подумал Степан, искоса поглядывая на жену. Его б воля, отменил бы и ее беременность. Но разве такое отменишь… Лиза с радостной тревогой прислушивалась к бьющейся в ней жизни, и это бесило его.
Перед завтраком опрокинул стакан первака, зажевал чесноком, чтоб не так сивухой тянуло. В последние дни, когда все настойчивей шептались об успехах большевиков, он не сдерживал себя, причащался часто и обильно, страх заглушал. Сельский писарь Варакута давно уже пил не просыхая. И сегодня, идя на службу, выпил-таки — в сборне висел густой сивушный дух, будто пол самогонкой вымыли. Раньше Шуляк устроил бы ему добрую выволочку, но теперь только сердито блеснул глазом. Варакута усердно горбился над бумагами, перо скрипело и брызгало во все стороны чернилами из бузины.
— Гукни постовому, пусть старого дурня из подвала приведут!
Обрамленное серой щетиной бороды лицо деда, переступившего порог, сияло, как новая хата под солнцем. Понурый Шуляк еще больше озлился на Лавруню.
— Чего лыбишься? Думаешь, к теще на блины позвали? Здесь место государственное, а на рожон лезешь — так получишь…
— Да вот радуюсь, пан староста, какой же я счастливый!
— Что ночку на пару с молодухой скоротал?
— Счастливый, что пиджачок вчера на надел. Кожух вы у меня добровольно для немецкой армии забрали, а в летнее переодевать немецкую армию наказ не вышел еще, пиджачок я, разумеешь, на смерть берегу. А кабы на улицу в выходном своем пиджачке явился, ты, Степан, и его, как эту сорочку, исполосовал бы.
— Не Степан я тебе, а пан староста.
— Да какой же ты мне пан, коли я с твоим батькой и пахал и сеял, — отмахнулся Лавруня. — Пропал бы пиджачок! Вот повезло, дак повезло! Хоть, с другой стороны, — и эта одежка еще справная была, а ты эдак изуродовал ее. Неужто не мог сказать, что, мол, зараз будешь деда немецкой науке учить, я для этого великого дела и штаны бы снял…
— Ну, плети, плети нам сказочку на прощанье, — недобро усмехнулся Шуляк. — Вот сейчас подсадим под ручки в «черную карету», и поедешь ты туда, куда Макар телят не гонял. Пиши, пан писарь: «За большевистскую пропаганду на улицах села Микуличи…»
