Я приходил домой и тотчас сваливался спать. Я уставал от однообразного положения на конвейере, который без устали подгонял нас работать. Облокотиться, переменить позу на линии моторов нельзя — так здесь тесно. Одно и то же положение я занимал в течение рабочего дня и первое время так уставал, что не замечал и не запоминал технологического процесса. Я думал об одном — о том, как бы быстрее снять подходивший блок, сдать его на станок и, повернувшись влево, снова принять новый, идущий блок.
Линия моторов у Кейса разбита на 42 рабочих места. Я изучил все операции, начал с первой и дошел до последней — там, где сходит мотор, отправляемый на испытательную станцию. В записной книжке я отметил: «Быстрота работы объясняется упрощенностью операций. Каждый рабочий точно знает свое дело».
А работали мы так: двое рабочих снимают мотор со стенда, отворачивают картер, промывают в керосиновой ванне, смывая грязь, затем осматривают, ставят на место и подают на большой конвейер. Как тяжело мне было первое время отвертывать картеры 21 мотора, осматривать их и снова привертывать! Все семь часов были заняты в обрез. Я делал так много нелепых и лишних движений, что рабочие посмеивались надо мной и говорили: «Русский медведь ты…»
Но так было всего лишь две недели. С каждым днем я приобретал все новые и новые навыки, мои движения становились более точными, и я ничем уже не отличался от сотоварищей по работе. Медленно, в ритм ленте, я подвигался место за местом, тщательно запоминал все операции на большом конвейере.
Я пошел в дефектное отделение и здесь столкнулся с низкорослым толстым инспектором. Он хотел, видимо, показать себя «чистокровным американцем» и унизить русского мастера. На второй день работы он подошел ко мне и ткнул в грудь:
— Ю рашен большевик?
Потом зажег спичку о подметку и небрежно сказал:
— Вы умеете только зажигать и взрывать — и ничего больше…
Я молча продолжал работать. Как часто приходилось сдерживать себя, молчать, тогда как хотелось резко ответить. Меня удерживала не присяга, которую я дал чиновнику на «Острове слез», — присяга в том, что я буду жить мирно и подчиняться всем законам Америки, — а то, что это могло отвлечь меня от работы, я мог многое потерять, не запомнить, не заучить.
Я жил в семье полицейского сержанта. Когда он напивался, то заходил ко мне, клал свои тяжелые руки на мои плечи и все уверял, что он очень уважает русскую душу. Я, смеясь, отвечал ему, что он плохо знает ее, эту самую душу.
