За редким исключением рабочий с фабрики Ферреро в Альбе не связан ни с кем из своих товарищей по классу из Сицилии, Калабрии, Рима. В лучшем случае он сознает свою принадлежность к туринской провинции, но даже Кунео — а это ведь недалеко — для него уже заграница! Там проживают testoni, сообщают нам полупрезрительно, полунасмешливо. Это слово обозначает одновременно и упрямство, и глупость. Посмеиваясь, нам рассказывают историю о знаменитом приеме в муниципалитете Кунео. Парадный зал был слишком мал, чтобы вместить всех гостей, и власти распорядились намылить пол и стены. Тестони скользили, упирались в стены, и им казалось, будто они «толкают стены и расширяют зал».
Наш гид ведет нас по цехам фабрики. Он так верит тому, о чем говорит, что привычную свою речь произносит именно в тот момент, когда одна из работниц набрала полные руки еще теплого теста: «Продукт, приготовляемый промышленным способом, самыми современными методами, как в Америке, никогда не соприкасается с руками рабочих». Я не выдерживаю и прерываю его: «Никогда?». Он оборачивается ко мне со снисходительной улыбкой человека, который давно знает, что все иностранцы скептики. «В случае крайней необходимости они надевают перчатки». Девушка слышит этот разговор и невозмутимо продолжает месить тесто голыми руками. Я решаю довести эксперимент до конца и подталкиваю локтем нашего туринского друга, который завороженно слушает медоточивые речи гида. С широко открытыми, но слепыми глазами он подтверждает: «Прогресс, мой дорогой друг, Италия жаждет прогресса!»
Они ничего не видят, ничего не хотят видеть в своем отчаянном поиске общенациональных убеждений! Он доктор наук. У него три или четыре университетских титула, которые перечисляются в его визитной карточке. Но, как и простому рабочему, ему нужно верить. Без этого его подозрительность, печаль и пессимизм окажутся для него смертельными.
В Риме я был знаком когда-то с одним врачом. Спустя пятнадцать лет я продолжаю утверждать, что это был один из самых образованных итальянских интеллигентов. Его трезвый патриотизм не вызывал во мне никаких сомнений. Он написал книгу, изложив в ней впечатления, полученные им во время службы офицером в Югославии и Греции. Книга была наделена огромными моральными и философскими достоинствами, но он отказался ее издать, несмотря на ожидавший ее успех. Отказался потому, что в те трудные времена такая книга могла бы нанести ущерб Италии. Однажды в 1945 году я встретил его сияющим. Он бросился мне в объятия. «Я так счастлив! Снова, одним ударом, Италия реабилитировала себя, стерла позор прошлого. Милан только что освободился собственными силами. Такого еще никогда не было!» Изумленный, я пробормотал: «А Париж?». Он растерялся, слезы появились на его глазах; он был смущен. Он знал про Париж, но сейчас, в безудержном стремлении возвести свою родину на пьедестал почета, он не хотел о нем знать.
