Путаница, которая стоила ему более двадцати лет тюрьмы.
— Тогда как он был невиновен, — говорит присоединившийся к нам школьный учитель, схватив стакан и наливая себе вина.
Воэлле качает головой, давая понять, что у него— неважно где — хорошо припрятан дневник, «проливающий на все происшедшее свет с такой же ясностью, с какой солнце освещает Сардинию», дневник, который, когда Воэлле сочтет нужным, откроет святую истину.
— Однако, — вступает, смеясь, Сальваторе, — ты сам виноват в том, что карабинерам пришлось гоняться за тобой. Это самый резвый человек на сто километров вокруг, — сообщает он нам. — Взбираясь на вершину горы, он опережает двадцатилетнего парня с такой же легкостью, с какой коза уходит от охотника.
— И он всегда посылает пулю в цель за тысячу метров, — уточняет убежденно учитель.
— Цепь моих несчастий, — рассказывает Воэлле в стиле Шехерезады, — началась со смерти одного карабинера. Он был убит пулей, посланной с большого расстояния.
— А так как Воэлле был едва ли не единственным способным на такое, арестовали, конечно, его.
Учитель допивает стакан, щелкает языком и подтверждает:
— Конечно.
Главное действующее лицо снова берет слово:
— Я знал имя виновного, но я не мог говорить.
В этих краях omerta — закон молчания — нерушим. Здесь не доносят. Только выстрелом можно собственноручно рассчитаться за урон, понесенный из-за молчания. Поэтому Воэлле не раскрыл рта и был приговорен к двадцати пяти годам каторги. Двенадцать лет спустя родственники жертвы, узнав имя настоящего убийцы, честно сообщили его властям. Взор рассказчика лукав, и речь его размеренна, словно он описывает забавный пикник.
— Но только, понимаете, разразилась война, и нашлись дела более срочные, чем пересмотр моего процесса.
Что ж, пустяки. Пришлось ждать окончания военных действий, чтобы добиться — нет, не реабилитации, а лишь решения об отсутствии состава преступления.
— И вот через двадцать один год я вернулся на родину и стал работать столяром. Этому ремеслу я научился в тюрьме.
Теперь каждый вступает со своими комментариями. Учитель, которого профессия обязывает носить пиджак и галстук, расстегивает сжимающий горло воротник рубашки — чтобы его было лучше слышно, а также чтобы улучшить кровообращение. У Сальваторе Карта ласковые глаза на грубом лице горца; он широко расставил ноги и бессознательно повышает голос, отражающийся от стен. Флорис держит в руке стакан, отставив мизинец, взгляд его искрится, как поверхность воды в лунном свете. Понемногу мы начинаем распутывать клубок этого невероятного романа с рядом поединков при свете солнца и со старинными предрассудками.
