Последний аргиш | страница 4
Во всяком случае, я бы не нарушил наше правило, но Дагай заговорил сам.
Это случилось через несколько недель после того, как мы прибыли на угодья кетекого колхоза, в котором работал Дагай. На высоком берегу небольшой реки в брезентовой палатке Дагая кроме нас был еще один гость — председатель колхоза Прокоп Гавриленко, кряжистый, как говорят кондовый, мужик, потомок давным-давно переселившихся сюда казаков.
Было очень жарко, и Дагаю приходилось каждые два часа смотреть сети. Иначе рыба, попавшая в них, могла заснуть.
Хозяин в очередной раз ушел на реку. Гавриленко за палаткой колол дрова, мы же настраивали магнитофон.
— Посмотрите на Дагая, — позвал Гавриленко, и я выглянул наружу.
На толстой березе у края противоположного берега сидел небольшой медведь. Дагай, зажав топор в руке, лез по веткам к зверю. Я схватил ружье и подбежал к Гавриленко. Он только усмехнулся:
— Дагай — бывалый человек. Справится.
Вскоре подъехал Дагай. Гавриленко подал руку, помогая ему подняться на берег, и громко сказал:
— Опять тебе твой сенебат-шаман помог…
Резко выдернув руку, зло сжав губы, Дагай надвинулся на председателя.
— Дружбу порвать хочешь, шаманов поминаешь. Уходи.
Гавриленко растерялся. Случилось что-то неладное, и я вмешался:
— Не обижайтесь, Дагай, он просто так…
— Что ты, парень, знаешь? Он-то знает. Не просто говорит, он знает и говорит. Меня говорить заставляет. Мне вспоминать надо, нехорошее вспоминать.
Дагай бросил мокрую одежду на шест у костра и переоделся.
Гавриленко угрюмо поправлял чайник на огне. Я внимательно следил за лицом Дагая. Злость пропала. Еле заметно легла тень грусти. Он задумался, медленно расчесал мокрые волосы и совершенно спокойно произнес:
— Прокоп все знает, может идти. Его люди ждут. А хочет сидеть, пусть сидит, его дело. Я вам, Верховским, расскажу.
И Дагай заговорил о своем народе, о самом себе…
РАССКАЗ ДАГАЯ
Мать осторожно положила березовые поленья на угли, сунула меж ними бересту и, низко наклонившись, стала дуть. Береста скорчилась, почернела и вспыхнула. Скоро огонь охватил дрова, и чум наполнился густым черным едким дымом. Костер начал разгораться. Дым медленно полез вверх, в отверстие между шестами.
Я отер слезившиеся глаза и вновь принялся вытачивать палочки для рожней[1].
Солнце вставало на утренней стороне и ярко отражалось в мелких зернах снега в тайге, на озере и здесь, на стойбище.
Приближался первый весенний месяц — месяц, когда просыпается бурундук. Стоит выйти утром и засвистеть, как из тайги по насту выскочит бурундук. Узкой мордочкой поведет он вокруг, убедится, что его обманули, и опять спрячется.
