— Ты о чем поешь, собачий сын? О чем поешь?
Он продолжал трясти меня, я проснулся и увидел мать, освещенную ярким пламенем костра, которая испуганно смотрела на меня.
Я вспомнил все сразу, как началась эта ночь и что я пел во сне…
*
Сенебат долго не возвращался.
Чем больше темнело небо и затихали голоса в соседних чумах, тем сильнее становился сивер, шуршавший в хвое и голом березняке.
Ветер сначала шелестел вдалеке, затем зашумел и с грохотом, точно речной перекат, вырвался к озеру.
На каменной стороне озера поднимался туман-морок. Завтра будет дождь.
Небо серое, тусклое. Звезды пропали.
Только над самым краем каменной стороны в тумане и в светлом круге быстро гаснущих лучей вставала круглая, как бубен, луна. Она утратила обычный желтый блеск и стала похожа на хорошо вычищенный медный котел.
Поленья в костре догорали.
Я залез на свое место и натянул на голову оленью парку. Я не хотел видеть сенебата, я еще не знал, что надо сказать ему. Я постарался заснуть, хотя набегали мысли и гнали мой сон.
За тисками, берестяными покрышками чума, со стороны леса отчетливо раздался не то крик, не то плач: «Кух! Ух! Кух!» Я вздрогнул и высунул голову. Шумел ветер, и опять: «Кух, ух, ух! Ха, ух!» — доносилось с ветром.
Мать поспешно бросила бересту в костер, положила новые сучья и раздула огонь.
В лесу кричала дотам — помощница Хосядам. Она подошла ближе. Мне чудились ее шаги, и вдруг снова издали: «Ух, ух! Ха-ха!»
Дверь чума открыл сенебат и прошел к огню.
Шумел ветер. Скрипели деревья, и где-то кричала истошно, смеющимся голосом дотам.
Я засыпал тревожно…
*
…Раздались в сторону шесты и тиски. Разлетелись весенние блески солнца, и я оказался в чуме сенебата, я слышал его разговор с моим отцом.
Лица отца я не могу разглядеть, но знаю, что этот, в рост с сенебатом, человек — он! Сенебат стоит посреди чума! Еле горит костер, а в углу смеется пучеглазая Дочь ночи.
— Ты же сам видел, как в меня стреляли, но пули не убивали меня! Меня вязали, но узлы сами спадали! Ты же знаешь, что я могу видеть мысли других людей! Зачем же ты говоришь, что я обманываю свой народ? — сенебат кричит, сенебат сердится.
Дочь ночи усмехается, и ее глаза светятся в полумраке…
Отец молчит. Я наконец вижу его улыбающееся, такое, как на бумажке, лицо. Я жду, что он ответит, но он только улыбается.
Луч солнца ударяет в бубен сенебата.
Отец повернулся, на нем богатырская железная парка, а на голове блестящий шлем.
Он стоит и смеется. Смеется и выхватывает из-за спины аркан из оленьих ремней.
