Я даже не знаю, над чем этот ублюдок — мой отец — развеял ее прах.
Мне негде положить цветы и рассказать, что после ее смерти жизнь превратилась в вонючее дерьмо.
Страшненькая Монашка садится на скамью, расправляет плечи, складывает длинные тонкие пальцы. Она профи, сразу видно. Из тех, кто бежит к пастырю, чтобы покаяться за каждую съеденную калорию. Но каждую ночь, как нимфоманка, мастурбирует под одеялом, представляя себя звездой какой-нибудь грязной групповухи.
Она поворачивает голову в мою сторону, смотрит со строгим осуждением. Мое присутствие явно нанесло тяжкие телесные ее попыткам покаяться.
А ведь я собирался свалить к сраной матери.
Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, топаю в ее сторону и сажусь рядом, нарочно двигаясь так, чтобы Монашке приходилось пятиться своей тощей задницей.
Зажимаю ее в угол.
Она только открывает рот, но не может проронить ни звука.
Все эти телки такие странные, хоть молодые, хоть за тридцать: по статистике каждая вторая мечтает быть жестко оттраханой незнакомцем, а когда мужик намекает, что не прочь устроить такое рандеву — сразу корчат целок.
— Монашка, лучше заткнись, — почти искренне советую я.
Присасываюсь к бутылке тяжелым жадным глотком.
Хватаю Монашку за горло.
Больно ей? Наверное. Да и хуй с ним.
Прижимаюсь губами к ее рту, тонкой струйкой сцеживаю в горло полынный яд.
Вталкиваю язык внутрь ее рта, слизываю крепкий алкоголь и чуть сильнее надавливаю большим пальцем на гортань, чтобы Монашка не сопротивлялась, а дышала тем, что может — моим дыханием.
Она мычит.
Сопротивляется.
Сначала лупит ладонями по груди, а потом яростно вонзает в нее короткие ногти.
Сука, прямо в рану.
В отместку кусаю ее за нижнюю губу. В последний момент не даю себе сжать челюсти слишком сильно, потому что губы — это, пожалуй, единственное красивое, что есть на этом бледном невыразительном лице. За такие губы телки продают души всяким херам, которые умеют управляться со скальпелем.
— Ты псих! — Монашка замахивается, чтобы врезать мне по роже, но я перехватываю ее руку.
Кончика пальцев — в моей крови.
Сую их в рот, сосу, как чертов вампир. Прикусываю первые фаланги.
Монашка иступлено дрожит.
— Вот так, святоша, — скалюсь почти по-волчьи, — Дьявол и порочит чистые души.
У нее необычные глаза.
Может все дело в тусклом освещении, а может потому что я бухой и «зеленая фея»[1] уже устроила шалтай-болтай из моих мозгов, но готов поклясться, что они у нее светло-сиреневые, почти, почти розовые, как у героинь компьютерных игр и сериалов про инопланетян.
