Наша связь продолжалась безмятежно.
Ах! как я, воспарив, гордился своей любовью… Я жил в колдовстве, в беспрерывном ослеплении торжеством белоснежной плотью…
Какие экстазы сотрясали наши безумные тела… как слабо я ощущал, когда она вторгалась в меня, светящаяся и сумрачная, вся обнажённая и литургическая…
Я ходил ошеломлённый её чарами – своим триумфом. Я обладал ею! Я обладал ею!… И так безгранично было моё возбуждение, безмерной была моя страсть, что иногда, как дешёвые любовники пишут в своих дурацких романтических письмах – я не мог поверить в свою славу, я даже боялся, что всё это только сон.
* * *
Моё общение с Рикарду оставалось неизменным, равно, как и моя привязанность к нему. Я не раскаивался и не осуждал себя. Более того, в грёзах о разных возможных ситуациях, я заранее предвидел себя в моих нынешних обстоятельствах, обретая уверенность, что так оно и будет.
Ведь, по своим ощущениям, я ничем не навредил моему другу, не причинил ему боль – он ничуть не потерял в моих глазах уважения.
Я никогда не разделял общепринятых представлений о некоем оскорблении, о некой добросовестности. Всё это никоим образом не действовало против моего друга; и, ставя себя на его место, я не видел, как можно возмутиться тому, что я с ним сделал.
Даже если моё поведение и было фактически преступным, в нём не было злого умысла, то есть преступления. Вот почему я просто не мог раскаяться.
Если я и обманывал Рикарду, то одновременно продолжал уважать его с прежним расположением.
Лгать не значит меньше любить.
* * *
Но – вот что странно – эта полноценная любовь, эта нераскаянная любовь, одновременно болезненно, безответно трепала меня. Заставляла меня сильно, очень сильно страдать. Но почему, Боже мой? Жестокая загадка…
Я любил её, и она, конечно, тоже желала меня… она вся отдавалась мне в свете… Чего мне не хватало?
У неё не было внезапных капризов, резких отказов, как у других любовниц. Она не убегала от меня, не изводила меня… Откуда тогда эта боль?
Тайна…
Несомненно то, что в обладании ею я весь был страхом – беспокойным страхом и стоном: стоном вознесения, страхом, пронизанным синевой; в общем, смерть и ужас.
Вдали от неё, при воспоминании наших экстазов, ко мне внезапно подступало непонятное отвращение. Только ли вдали от неё?… Даже в золотой момент обладания это отвращение зарождалось во мне, и вместо того, чтобы съёживаться, растекалось дальше, поглощая задыхающиеся экстазы; и – самое странное – природы этого отвращения я не знал, но догадывался, что оно только физическое.
