Особенно трогала души моих слушательниц – а их всегда оказывалось большинство в аудитории – истовость мексиканцев в религиозных делах. Храм Марии Гваделупе с тремя одновременно действующими алтарями, с Мадонной, из глаз которой капали слезы… Чтобы увидеть чудо и коснуться алтаря, люди ползут на коленях через огромную площадь. И бурые следы спекшейся крови от растерзанных коленей тому свидетельство. Слушателей-мужчин пробуждала от спячки информация о том, что пальмовую водку текилу – по вкусу близкую к грузинской чаче – мексиканцы закусывают собственной ладонью: натрут ладонь лимоном, присыпят солью и в нужный момент слизывают… Распаляясь, я рассказывал о серебряном городке Таско, о курортном Куэрноваха с его ресторанчиками, о пирамидах, построенных за сотни лет до Рождества Христова, о великих художниках Ороско, Сикейросе, Ривере, о кровавой мести, о запрете смертной казни, о дорожной полиции, о проспекте Инсурхентос в Мехико, который тянется на сорок километров, со своими кафе, магазинами, ресторанами и толпой…
Во Вьетнам я летал в марте 1973 года, спустя пять месяцев после последних бомбежек Ханоя американскими «летающими крепостями». Наша делегация, включая переводчицу Инну, состояла из двух писателей – Алима Кешокова и меня. Кешоков как председатель Литфонда СССР, человек деловой, полномочный, собирался строить для вьетнамцев Дом творчества как дар писателей Советского Союза. Меня же прикрепили к нему, поскольку мое заявление о командировке во Вьетнам лежало чуть ли не с начала американских военных действий и изрядно поднадоело московской инкомиссии.
Мы провели во Вьетнаме около месяца и пересекли всю страну от провинции Каобанг до семнадцатой параллели. Малоэтажные городки и деревни, прозрачные воды Тонкинского залива, где я, купаясь в марте в двадцатичетырехградусной купели, вызывал изумление жителей своей «морозоустойчивостью». Джонки под цветными парусами, похожие на бабочек. Пожилые женщины, которых принимают за юных девушек, и юные девушки с внешностью старух – с черными зубами от сока противоцинготных растений. Грузовики с одной фарой ради экономии лампочек и энергии. Или автомобили без капота, к крылу которых прилипли мальчишки, подкачивая рукой на ходу бензин вместо дефицитного бензонасоса, – представьте только себе эту сцену… Потоки велосипедистов, пустые магазины, великолепные помещения аптек – память о французском протекторате – абсолютно без каких-либо лекарств… Еще две утлые гостиницы на весь Ханой, пережившие бомбежки, в которых категорически запрещено появляться вьетнамцам и особенно вьетнамкам. В одной из гостиниц есть номер, где останавливался Грэм Грин, когда писал свой роман «Тихий американец». До нас в гостинице жил Евтушенко, он довольно долго ждал, когда знаменитый номер освободит какой-то бизнесмен, чтобы поспать под пологом, который некогда прикрывал от комаров Грэма Грина. Эту байку рассказал мне сотрудник нашего посольства. И я верю. Евтушенко не только талантливый поэт, кинорежиссер, актер, фотограф, но и талантливый честолюбец. Как-то в Переделкине, в Доме творчества писателей, он заглянул в мою комнату и увидел на столе журнал «Совьет лайф» на английском языке с моим интервью. Профиль Евгения Алексаныча заострился и вытянулся. Он перелистал журнал и пробормотал: «Интересно, почему они у меня не берут интервью?» Мне стало смешно: соизмерять мою и его известность – все равно что сравнивать междусобойчик красного уголка рабочего общежития с аудиторией Дворца съездов. И он еще озабочен таким пустяком для себя, как интервью в журнале «Совьет лайф»! Я видел, как его острые глаза отыскали номер телефона редакции. Судьба щедро плеснула в Евгения Алексаныча и талант, и тщеславие. И слава богу!
