Старфайндер | страница 46
Старфайндер выпрямляется. Он стоит, привалясь спиной к двери механической мастерской. Три его палача, почуяв его поражение, смыкают кольцо. Страшная рука рванулась вперед, нашаривает его глаза, хочет выцарапать. Он шарахается от лиц, теперь отвратительных и ужасных, и от волос, которые уплотнились, превратившись в змей. Три пары крыльев-плавников проросли из костлявых плеч и разгоняют воздух.
Худые морщинистые богини подаются назад, снова превращаясь в сластолюбивых дев.
— Приди в наши объятья, Старфайндер. Позволь предложить тебе любовь. — Они улыбаются ему. Смеются. Их красные языки высовываются далеко. Девы пускаются в пляс.
Старфайндер шепчет киту:
«Послушай меня, кит. Умоляю тебя. Я напомнил бы тебе о нашем единстве… о единстве, которое ты сам провозгласил». — Он постарался нарисовать в воображении это слово символами:
В камере с ганглием лепестки розы снова начинают пульсировать:
Ты еще имеешь наглость говорить о единстве?
Ты, убивший столько моих собратьев?
Подлый вирус!..
Что в этот единственный раз остановило твою смертоносную руку
и пощадило мою жизнь…
Отчего блекнет моя решимость?
Что молит меня забыть свой курс,
что обращает мой здравый смысл в пыль?
Я отрину это!
Выброшу за борт!
Позволю этим гнусным гарпиям разделаться
с тобой!
Танец Фурий — это танец смерти. Танцовщицы кружатся, сливаются, становятся неотличимы одна от другой. Теперь они — единая сущность о шести ногах, о шести руках, о трех головах. Из смутного абриса их тел внезапно появляется когтистая рука. Левая щека Старфайндера открыта для удара от уха до подбородка. На груди кителя появляется новая узкая полоска — полоска крови.
Голоса Фурий взлетают в песне. Это песня-гимн — гимн Ада. Они в мельчайших жутких подробностях рисуют то, как будут вершить свою месть. С этой песней они приближаются к нему. Старфайндер, все еще прижимаясь спиной к двери механической мастерской, поднимает руки, загораживая лицо, понимая, что при этом подставляет более важные части тела когтям своих мучительниц… Одновременно он с ужасающей ясностью мысли, которую может вызвать только неминуемая угроза смерти, сознает, что хотя вину за совершенное им преступление можно возложить на безумного Монаха, которого он привез с собой с Дёрта, вина эта — его; что хотя его жертва уже возродилась снова, он по-прежнему повинен в ее смерти. Но даже если так, вины на нем нет, ведь Глория Уиш сама убила бы его, пусть иначе, но столь же безжалостно, как он убил ее, и что заключительный анализ защиты, представленный им ареопагу на мостике, весом.
