— Вы очень категоричны, сударыня! Но поставьте себя на место горемыки. Человек, обремененный семьей, может день-два поголодать, лишившись постоянного жалованья. Может он бедствовать несколько месяцев, распродавая какие-то вещи, перебиваясь случайными заработками, ну пусть даже год сможет протянуть. И все равно наступит час, когда он вынужден будет капитулировать, согласиться на все, лишь бы обеспечить детям кусок хлеба. Это надо понимать и уважать тех, которые чувствуют свою ответственность перед семьей… Ведь того человека, о котором я рассказал вам, в кабинет этого прохвоста привело отнюдь не желание ухватить кусочек пожирнее, не это заставило его каяться и бить себя в грудь…
Юлия задумалась.
— Вот что я вам скажу, друг мой, — горячась, но с большим внутренним убеждением начала она. — Дни Никольскиса и подобных ему «деятелей» уже сочтены! Разве допустимо, чтобы всякие жулики и аферисты, по которым плачет тюрьма, — а то, что этот дворянчик — жулик, сомнения не вызывает, — разве допустимо, чтобы они примазывались к правящей партии, становились «святее папы римского» и начинали терроризировать людей? Ведь это компрометирует весь режим! Разве не так?
— Так-то оно так. Но имя им — легион, и бороться с ними очень трудно, — горько усмехнулся Викторас.
— У страха глаза велики, уважаемый господин Домантас! А этих «праведников» не так уж много. Хотя они очень активны. Один такой карьерист может причинить стране ущерба больше, чем сотня людей добрых и честных принесут пользы. В этом все несчастье. И вот что я вам еще скажу: прошел слух, дескать, наша правящая верхушка обеспокоена и собирается в один прекрасный день объявить «неделю очищения», дабы погнать прочь всех этих всплывших на поверхность корыстолюбцев и примазавшихся.
— И набрать на их место новых?
— Что ж, очень может быть.
Они замолчали.
— А как вы поступите, если Никольскис потребует, чтобы и вы записались к таутининкам?
— Думаю, откажусь, — тихо, но решительно ответил Домантас. — Какая им польза от того, что формально я стану членом их партии? Ну, пусть еще на одно имя увеличится список, но меня-то, живого человека, с мыслями, стремлениями, готовностью работать, бороться за свои идеи, они не получат! И выйдет одна фикция. Самообман. А что это значило бы для меня? Очень многое… Я был бы вынужден лицемерить, у меня отняли бы последнее, что я имею, — мое человеческое достоинство, верность себе, свободу совести.
Крауялене сочувственно выслушала тираду. Она охотно одобрила бы теперь изменение некоторых его взглядов, но не в ту сторону, куда дует ветер. Этого она боялась. Переход из одной партии в другую ради карьеристских целей казался ей бесчестьем; и хотя неловко было выкладывать ему свои опасения, она все-таки решилась:
