— Только что справа ложбинка была! Неглубокая, но хоть что-то!
— Точно! Ложбинка!
— Кому стоим? Бегом! Бегом!!!
Вот заполошный, безоглядный бег, в который сорвалась вся сотня, в едином порыве рванувшая в сторону неприметной ложбинки.
Вот жалобные, отчаянные крики лошадей, которым резали горло, едва соскочив со спины. Трупы коней спешно укладывали по верху неглубокой ложбинки — это был единственный способ хоть как-то уберечься от стрел кочевников и огненных шаров татарских чароплётов.
— Лекарей! Лекарей в середину прячьте! Урядник! Кобылыч, твою мать! Твои два десятка за них отвечают. Надо будет — телами своим закроете, нам без них полный карачун сразу настанет.
Вот они с Васькой лежат за чьей-то буланой кобылкой, наблюдая страшное зрелище — как безбрежная татарская конная лава разливается по степи. От топота копыт земля начала дрожать, как испуганная девчонка, и казалось, нет в мире силы, способной остановить этот порыв.
— Кажись, добегались мы, — весело сообщил Стрига, падая рядом с Адашевым. — Что, пёсик, страшно? Татар тысячи две, не меньше. Набег это, щенки, полноценный набег, а мы у них на пути оказались. Сейчас нас в землю вобьют и дальше поскачут. Если сумеют, конечно.
И, повернувшись назад, ублюдок заорал:
— Голобок! Голобок, блуднин сын! Где ты там со своим луком ходишь? Бить пора.
И впрямь — со всех сторон застучала спускаемая тетива, да с негромким шмелиным гудением уносились в полёт огненные шары, запускаемые чароплётами ублюдков…
Вот третий или пятый приступ татар. Визжащие кочевники бегут, переваливаясь на кривых ногах и размахивая кривыми же саблями. Самые ушлые держались за спинами товарищей и пытались выдернуть русских арканами. Выхваченным мгновенно отрезали голову — хан Гирей придерживался принципа строгой отчётности: не предъявив голову кяфыра, нечего было и рассчитывать на вознаграждение.
Именно в третий (или пятый?) приступ Семён отсёк лысоватому татарину руку с пикой, которая в следующий миг должна была проткнуть замешкавшегося Стригу. Хитрый ублюдок всё углядел, но вместо того, чтобы поблагодарить, крикнул:
— Я тебя за это, Молок, на час позже убью. Извини, но не люблю я ваше собачье племя. Не люблю.
Потом, когда они в перерывах между приступами лежали, отдыхиваясь, на истоптанной и скользкой от крови траве, Стрига вдруг спросил:
— А вы в ратном деле шарите, Молок. Что ты, что приятель твой покойный. Откуда бы? Вы ж сосунки.
Васька бы непременно полез выяснять отношения, но уже дважды раненный к тому времени Одоевский как раз забылся в тревожном беспамятстве. А Семён слишком устал, чтобы ругаться.
