— Тоже нет.
— Как нет? — шепчет Цион. — Совсем нет?
— Совсем.
Цион всерьез разволновался.
— Вот бы съездить туда. Посмотреть, как там живут. Ты бы со мной поехал, а, Арик?
— Нет, не поехал бы.
— Почему?
— А я уже знаю, как там живут. Поэтому я оттуда и уехал. Теперь смотрю, как тут живут.
— Ну и как? — подходит толстый Авраам. — Отсюда тоже уедешь? А, Брежнев?
«…Уедем отсюда, милый!
Ты только реши…»
От смеха и кашля смуглое лицо Авраама побагровело и раздулось. Откашлявшись, он закуривает.
— Много куришь, — улыбается ему Цион и грозит пальцем.
Авраам плюхается на койку и задирает ноги на перекладину. Сигаретный дымок обвивается вокруг шеста:
— Слышь, Брежнев, вот я бы хоть сейчас уехал. В Америку. Были б деньги, сразу же рванул бы. У меня уже трое друзей уехало. В Нью-Йорке таксистами. Пишут, житуха там — обалдеть! А тут все — говно! Да еще русские понаехали! И чего сюда этих олим все зовут и зовут? Тут нам самим скоро жрать нечего будет!
— Да куда тебе еще жрать, — не выдерживаю я, — лопнешь! А люди сюда не за жратвой едут.
А за чем еще? За сионизмом, что ли? Так мы тут все сионисты. Чего ж это тебе и квартиру дают, и ссуды, и что хочешь, а мне — ничего? А? Ты что, больше меня сионист, да? Ну, чего вытаращился? Скажи, скажи, ты больше меня сионист, а?
— Нет, не больше. Даже меньше. Почему мне квартиру дают? А где ты мне жить прикажешь, если я из другой страны приехал? Тут, в пустыне? В такой палатке? С женой и с детьми?
— Сколько у тебя детей? — вежливо интересуется Цион.
— Много, — выдавливаю я это слово, как пасту из тюбика.
Где-то я вычитал, что если к сорока годам комната мужчины не наполнится детскими голосами, она наполнится кошмарами.
— А как мои родители жили? — все еще орет Авраам. — Их в Димоне с грузовика сбросили и сказали: «Живите тут!» Вначале в палатке, потом в бараке. Понял? И с вами так надо. Коммунисты паршивые!
И он изо всех сил ударяет ботинком по пружинной сетке верхнего яруса.
— Сейчас палаток нет, — отвечает ему Цион. — Сейчас дома строят.
— А почему мне в этих домах квартиру не дают? — койка под Авраамом ходит ходуном. — Почему все — русским? А я, что, не человек?
— Ты — микроб! — хохочет Шуки.
У Шуки почти лепное лицо с удивительно тонким, прямым носом. Над верхней губой небольшой вертикальный шрам, и, когда Шуки улыбается, кажется, что кто-то дергает его рот за ниточку. Глаза темно-карие с длинными ресницами, а под глазами — набрякшие мешки. Заговорить может насмерть и еще все время за руку хватает: «Ты понял?» Псих он, этот Шуки. Начал с ним как-то спорить, так он за нож схватился. Всегда с собой его носит, палочки всякие стругает и ногти чистит.
