С заходом солнца появилась разная живность, которая радостно приветствовала наступление ночной свежести. Я уже давно заметил, что в Израиле нет сумерек — темнота обрушивается сразу, как обвал. Где-то высоко над головой шелестели невидимые птицы. Одна кричала что-то вроде «у-ду-ду-ду-ду», другая — «тиль-ти-ти-тиль». Некоторое время они оживленно перекликались, а потом и «ду-ду», и «ти-тиль» куда-то улетели.
Даже птичий говор здесь похож на иврит. Я бы не удивился, услышав, что они кричат «кум-кум»[12] или «галь-галь»[13], «пар-пар»[14], «хен-хен»[15], «тус-тус»[16], «буль-буль»[17]. Есть даже певчая птичка, которую так и зовут — «буль-буль».
Я включил радио, и сразу — тр-р-р-р-р-р-р! тс-с-с-с-с! — затрещали, зацыкали легионы сверчков. Они были возмущены тем, что мне недостаточно их музыки.
Из палатки вышел Ури, открыл капот пикапа и начал подсоединять электропровод. В палатке зажегся свет. Потом вышел Цвика и, спросив у меня, как дела, помочился на ворота, стараясь попасть в один из прутьев. Застегнув штаны, он посмотрел на звезды и спросил:
— Пароль на сегодня знаешь?
— Нет.
Цвика покрутил головой.
— «Костюм на Пурим». Запомнил?
— Да.
— А что будешь делать, если человек идет и пароль не говорит?
— Стрелять буду.
— Куда?
— Да хватит тебе, Цвика! Что я, первый день в армии?
— Я тебя проинструктировать должен, понял? Если что случится, первым отвечаю я.
— Ну, давай, инструктируй.
— Так, значит, вначале стреляешь в воздух. Понял? Если он не останавливается, стреляешь по ногам…
— А если он ползет?
Цвика на минуту задумывается.
— Все равно, вначале — по ногам. Как в инструкции. А потом — по корпусу.
— По чему?
— Ну, в грудь, понял? Убить!
— Убить?
— Да.
— Ладно, убью.
— В порядке. Тебя кто сменяет?
— Цион.
— Вы тут смотрите в оба, а то проверка может быть. Если меня спросят, скажешь, на базе крутится. Понял?
— Понял.
Цвика ушел. Из палатки доносятся голоса спорящих картежников. Потом все залезают в пикап и отправляются ужинать. Тихо. Даже сверчки замолкают, словно прислушиваясь к чему-то. Над темным силуэтом палатки кружится летучая мышь — странная помесь ласточки и лягушки. Она описывает круг за кругом, задевая крыльями брезент и противно попискивая. Рядом на стуле бубнит транзистор, но, как и все прошлые ночи, я слышу только один голос — голос пустыни. Под этими звездами на меня вдруг накатывает чувство полной бездомности и до того страшной неприкаянности, что хочется плакать. Так, верно, чувствовал себя самый первый человек — нагое и дикое существо, еще не умевшее надеяться, верить и любить.
