– Нахуй иди.
Заявление на увольнение взмывает вверх, к потолку – и, покачиваясь, приземляется чётко в горизонтальную ячейку для документов.
Эффектно, чёрт возьми.
Нога с силой отталкивает кресло на колёсиках – и папки в шкафу, издав жалкий скрип, водопадом обрушиваются на старый линолеум, на отвалившийся подлокотник упавшего стула.
Чёрт возьми, как эффектно.
Моё самосокращение, мой уход, моё оргазмическое удовлетворение сопровождает раскат громового молчания.
Не семнадцать тридцать.
Не темнота.
Воздух на улице не кажется прохладным и свежим. Пахнет озоном и бешенством. Тянет серным букетом дымовых шашек.
Двусторонняя ярость – тех, кто в кольчуге и тех, кто гол, – липнет к коже, как мошкара.
Где друг? Где враг? Нужно ли вступать в строй? Самоотверженность и здравомыслие – понятия противоположные?
Траурная, безветренная серость завладевает городом, покрывает его от края до края грязным палантином. Небо-потолок обрушивается аспидным маревом на беспорядки, на лозунги, на транспаранты. Поглощает фонари и крыши высоток.
– Долой! Долой! Долой!
Будущее расплывается, точно акварель на промокшем холсте.
– Ложь! Ложь! Ложь!
Сивые кляксы. Размытые линии.
– Свобода! Свобода! Свобода!
Никаких гарантий того, что рисунок всё-таки выйдет из-под кисточек многочисленных художников. У всех и каждого корчится в сердце стойкое предчувствие приближающегося пиздеца.
Силы исчезли.
Исчезли силы.
Во мне – усталость, усталость, усталость.
Шарф душит. Нос не дышит. Ремень сдавливает внутренности.
Состояние мутное, в хлам обдолбанное.
Люди, без глаз и без губ, с белыми пятнами вместо лиц.
Как я хотела бы, чтобы кто-нибудь из них обрел черты, чтобы кто-нибудь просто обнял меня.
Как я хотела бы оправдать себя, сообщить каждому встречному, готовому выслушать и снисходительно по руке похлопать:
это не я – чмо унылое
это всё мир, распростёрший надо мною свою мглу несправедливую.
Как я хотела бы списать слабость на расстройство, синдром, зависимость от препаратов – каждый пункт объяснил бы немощность, обосновал бы её с научной и медицинской точки зрения, вызвал бы желание посочувствовать, помочь, вытянуть. Ни один встречный не осмелился бы задать самые страшные, самые постыдные вопросы, способные выудить из закромов не менее страшные и не менее постыдные ответы: как смеешь ты, здоровая и вменяемая, стонать денно и нощно? драматизировать? вести себя так, словно у тебя под ногами земля кренится, сотрясается, расселинами множится?
