Путешествие в страну миражей | страница 16
…И вдруг увидел «мираж»: из-за бархана вышел мальчишка, ведя на веревочке знакомого молодого верблюда. Минуту я смотрел на него, потом побежал навстречу, размахивая руками.
— Где… Репетек? — крикнул еще издали.
— Там.
Он махнул рукой куда-то в сторону солнца и попятился. Я сначала подумал, что его испугал мой вид, и лишь потом, взбежав на бархан и увидев совсем близко серые саксаульники Репетека, понял в чем дело: мой вопрос прозвучал для него весьма странно: прийти в эти пески было неоткуда, кроме как из того же Репетека…
Было три часа дня, когда я впервые оторвался от крана и увидел рядом осуждающие глаза Сухана Веисова:
— Так не напьешься, чай надо пить.
Он покачал головой и пошел к белевшему среди листвы зданию станции. Я направился за ним: хотелось узнать, заметил ли кто-нибудь мое отсутствие, — но через пять минут снова вернулся к крану. Холодная, чуть солоноватая грунтовая вода казалась лучшим лакомством, какое мне когда-либо приходилось пробовать. И до позднего вечера я кружил вокруг крана, не удаляясь от него далее чем на двести метров, все время испытывая нестерпимое желание пить и пить…
Глава II
Лаборатория длиной 1000 километров
Доверься разуму, покуда он с тобой
Кемине
Мутные потоки могуче шумели под опорами. Рядом на мосту, переминаясь с ноги на ногу, стояли мальчишки, удили рыбу у плотины. За ними в зелени садов пестрели дома поселка Головное — первого на Каракумском канале. Левее выпуклой ртутной каплей блестел подводящий канал, очерченный серыми холмами донного ила по берегам и далеким туманным провалом посередине. Там, у горизонта, узкой солнечно-белой полосой проглядывала Амударья. Неподалеку от плотины доисторическим чудищем лениво шевелился зеленый землесос, и, если приглядеться, видно было, как дрожал от напряжения его мокрый хобот. Оттуда, с землесоса, радио доносило заунывную и печальную монотонно-долгую старую туркменскую песню.
«Песни Востока звучат вечной скорбью, потому что они родились в тишине необъятных песчаных равнин, где человек на каждом шагу убеждается в суетности и слабости своих земных порывов» — так писал Иван Бунин восемьдесят лет назад. Почему же теперь, когда человек убедился, что может вершить такие дела, которые, как еще недавно считалось, под силу одному только богу, почему теперь вечная скорбь старых песен волнует душу?
Впрочем, волнует душу не только скорбь, а и радость тоже. И возникающие время от времени дискуссии о том, что важнее, не более как дань временному настроению. Как-то один поэт ополчился на «гитарную грусть». «Где ты, удаль песни звонкой?» — сокрушался он, признаваясь, что устал от полушепотов и полувздохов. А ну-ка дали бы ему этой удали досыта, не на всю жизнь, хотя бы на месяц, небось сам запросил бы печали. Таков уж человек. Для полноты жизни ему подавай разнообразие ощущений.
