Сначала их брак строился на признании свободы обоих партнеров. Цветаева, опьяненная своей вновь обретенной свободой от семьи и школы, вряд ли приняла бы брак, ее ограничивающий. Она писала Розанову: «Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась, — люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет. Мы никогда не расстанемся. Наша встреча — чудо. Пишу Вам все это, чтобы вы не думали о нем, как о чужом. Он — мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого-нибудь другого. […] Только при нем я могу жить так, как живу — совершенно свободная».
Эфроны принимали активное участие в общественной жизни не только в литературных кругах, но также в театральном мире. Сестры Эфрона Вера и Лиля и брат Петр были связаны со сценой. Лиля была актрисой и режиссером; Вера и Петр были режиссерами. Один из друзей-актеров вспоминал Цветаеву и Эфрона как впечатляющую, элегантную пару: «Я увидел пышные волосы. Я стал позади нее… какое на ней платье! Такое элегантное, золотисто-коричневого шелка, широкое, изысканное — до пола; тонкая талия туго охвачена старинным поясом. На слегка открытой шее — камея. Очаровательная молодая женщина из прошлого века… Она проходит мимо, и я замечаю, что она не одна. Ее сопровождающий — молодой человек, который не отрывает от нее глаз… Высокий, стройный, чуть сутулый. Голова благородной формы, густые черные волосы гладко причесаны и разделены на косой пробор. В больших зеленовато-голубых глазах совершенно неожиданно вспыхивает мальчишечье, озорное и тонкое чувство юмора».
Посторонний человек отмечает мальчишеское озорство, которое привлекло Цветаеву. Однако у друга Эфрона, Николая Еленева, другое впечатление. Они были приглашены на небольшой официальный прием, который давал известный режиссер Александр Таиров в честь Петипа — одного из прославленных актеров Московского художественного театра. Цветаева была окружена группой элегантных молодых людей. Еленева поразил один из них: «Это был Эфрон, муж Цветаевой. Характерным жестом, который я позже неоднократно наблюдал, он прикрывал глаза рукой во время разговора, как будто от чего-то защищаясь. В тот же вечер я понял, что эта мужская, покрытая волосами рука выдавала природную застенчивость. За тридцать лет до того, как он предстал перед командой, наряженной для расстрела, он подсознательно искал защиты. В жизни он чувствовал себя сиротой. Никогда и ни при каких обстоятельствах не удалось Эфрону преодолеть гетто в себе».
