Прекрасен и суров Париж весной 1871 года. На улицах, где так много теперь людей, чувствующих приближение счастья, стоят баррикады и пушки. А у одной из баррикад беззаботно играет ребенок. Жюль Валлес, коммунар и писатель, обращается к нему:
— День 18 марта раскрыл перед тобою прекраснее будущее, мой мальчик. Ты мог бы, подобно нам, расти во мраке, топтаться в грязи, барахтаться в крови, сгорать от стыда, переносить несказанные муки бесчестья. С этим покончено! Мы пролили за тебя кровь и слезы. Ты воспользуешься нашим наследием. Сын отчаявшихся, ты будешь свободным человеком!
Но могут сказать, что Валлес, писатель, наделенный чувствительной душой, жил романтическими грезами. А что ощущал народ? Труженики Парижа восприняли Коммуну как радостный праздник свободы, как долгожданный триумф справедливости, как воскресение своих не раз обманутых, истерзанных, затоптанных, ныне чудесно оживших, сокровенных надежд!
В день провозглашения Коммуны гигантские волны сотен тысяч людей с оркестрами и барабанами, с красными знаменами, с фригийскими колпаками на штыках затопили Гревскую площадь. Здание Ратуши украшено флагами, на трибуне возвышается мраморный бюст Марианны — символ республики, обвитый красными лентами, а вокруг него стоят члены Коммуны. Главный герой здесь — ликующий народ.
Габриель-Ранвье, член Центрального комитета, провозглашает Коммуну:
— Центральный комитет Национальной гвардии передает свою власть Коммуне. Граждане, я не могу сегодня произносить речь, мое сердце слишком полно радостью. Позвольте мне только воздать хвалу населению Парижа за тот великий пример, который он дал миру!
Далеко не все из многих тысяч людей, окружавших Ратушу, разобрали слова Ранвье: ведь микрофонов тогда не было. Но каждый чувствовал, понимал смысл слов, которые должны быть сказаны. И толпа откликнулась выражением единодушного восторга. Впрочем, послушаем свидетелей этого необыкновенного праздника. Один из них, Катюль Мендес, держался в сторонке. Противник Коммуны, он был поражен народным апофеозом и писал о нем так: «Внезапно раздается пушечный выстрел, песня несется грозными раскатами. Громадная зыбь знамен, штыков, кепи уходит, набегает, струится и сбегает к трибуне. Пушки продолжают грохотать, но их слышно только, когда смолкает пение. Затем все звуки теряются в общем голосе толпы; и у всех этих людей единое сердце, как у всех у них один голос, один крик: «Да здравствует Коммуна!»
