Стихи начинались так:
Бесспорно, это грех, о добрые друзья,
Писать стихи — о чем не ведая, не зная…
Божественной волны прождал весь месяц я —
Но нет ее, и вот я снова ожидаю.
Дальше было не лучше, претенциозно и плоско:
Свободное чело надменно поднимая,
Она таит в груди ростки грядущих дней
И знает мощь свою, с насмешкою взирая
На твердь небесную.
Но вот настроение меняется — набегает тучка. Отрочество — всегда пора вымышленных несчастий, и подросток становится неуклюже откровенным:
Но есть иные дни — дни мрака и сомненья,
Дни слез, тоски, когда и тот, кто всех сильней,
Увидев, что ушла надежда, как виденье,
Могилы чует хлад в живой душе своей.
Буйле, «прославленный и строгий друг», слушая стихи Ги, часто недовольно морщился. Но среди товарищей — Робера Пеншона, Анри Брена, Леона Фонтена, — с которыми Ги познакомился в Этрета, «как сводят знакомство на пляже молодые люди-одногодки», он слыл поэтом. И даже строгие педагоги, довольные его стилем и не столь требовательные к сути написанного, воздали должное способному ученику, занеся в книгу почета его длинное и помпезное «творение» под названием «Бог Создатель».
Бог — это высшая святость в своем постоянстве,
Царь над царями, царящий в бескрайнем пространстве.
Он — и застылость времен, и сама быстротечность,
Он заполняет межзвездных пространств бесконечность..
Как-то в один из четвергов Ги отправился на улицу Биорель, рассеянно вошел в комнату и увидел «сквозь облако дыма двух высоких и полных мужчин. Глубоко усевшись в кресла, они курили и оживленно о чем-то беседовали». То были Буйле и Гюстав Флобер. «Старики» отличались удивительным сходством — одинаковые лбы-с глубокими залысинами под нимбом длинных волос, одинаковые пожелтевшие усы, а у Буйле еще и борода в придачу.
— Ну-ка проводи меня до конца улицы, — сказал Флобер Буйле, — я пойду до пристани пешком…
Флобер часто возвращался в Круассе[20] речным дилижансом. Они прошли через Сен-Роменскую ярмарку, где даже шарманки пропитаны запахом селедки, поджаренной на растительном масле. Двое мужчин и мальчишка упивались видом раскрасневшихся физиономий торговцев и покупателей, воображение рисовало им их характеры, они подражали их говору. Буйле изображал мужчину, Флобер — женщину. Изумленный Мопассан глядел на двух друзей, забавляющихся как дети.
— Зайдем, поглядим на скрипача, — сказал Буйле.
Луи Буйле посвятил ярмарочному театру прочувствованные строки:
О, как он грустен, тот скрипач,
Задумчивый и странный!
