. Скорее всего, писать просили его самого, но для него это было горе живое и родное — никакого сердца не хватит. Вот тут-то я без смущения и полетел в Иркутск. Не про Валентина же писать, так что никакой неловкости не было. И вот теперь, оглядываясь на дневник той поры (вот какие были старомодные: еще и дневники, кроме писем, писали!), я и вижу на его рабочем столе тот листок…
На листке были чуть заметны нитяные карандашные линии, словно листок был расчерчен от руки. Я пригляделся: нити были строчки, но прочитать их было нельзя.
— Что это?
— Где?
— Ну, вот это…
— Работаю я, а что?
— Да как же ты это видишь? Ведь это, я думаю, и в троекратную лупу не разглядишь.
— Не знаю. Я всегда так пишу. Острыми карандашами, шариковые ручки слишком толстые. Сам, впрочем, и наказан. Перепечатывать могу только я — ни одна машинистка не разглядит. Из рукописной страницы иногда выходит больше десяти машинописных. У меня хорошие глаза были. Ребят развлекал. Читал — что на той стороне Ангары написано. И не то что «станция Иркутск» или «магазин», а всякие лавочные мелочи, вроде часов работы. Сначала ребята смеялись, потом ездили трамваем, убедились и перестали.
А ведь согласитесь, в такой зоркости есть не только причуда природы. Ведь это зрение дано в «инструменты» полного видения мира. И вот швейцарским деткам (а за ними, конечно, и уж всей матушке-Европе, которая тоже с колыбели в клавишах) этого чуда почерка и его связи с душой и миром не ведать.
И тут он жалуется, что не всегда отвечает: ему трудно писать письма, потому что надо оставлять привычку писать мелко и усилием увеличивать каждую букву, словно плакат пишешь. Вот нет-нет и отмолчится.
И сейчас я вот гляжу на начало нашей переписки и со смятением вижу, что его «плакатные» письма ко мне есть, а моих к нему нет. Вначале думал от юношеской беспечности: великие, что ли? чего хранить-то? Но вот его-то письма есть. И теперь догадываюсь, что он-то для меня уже был великим, а он еще просто жадно работал «вперед» и отвечать отвечал, но чужих писем не хранил. Это я теперь по тому же дневнику первой встречи увидел. Я спросил его тогда о рассказе «Уроки французского», который еще недавно знали все русские дети по школе, а взрослые если не по книге, то по прекрасному фильму с тем же именем. «Там, конечно, не всё правда. Да, была такая учительница, и звали ее Лидия Михайловна, но на деньги мы с ней не играли. Просто запомнилась добротой и что преподавала французский — у нас, в районной Усть-Уде, французский! Потом она уехала. Удивительно, что мой рассказ попал ей на глаза в парижском магазине. Она там по культурному обмену преподавала уже русский язык французским студентам. С тех пор мы с нею переписываемся».
