Но человечество уже торопилось освободиться от «обузы» нравственных обязательств и пожить «по своей воле». А уж как нынешние молодые люди вышли на улицы, уткнувшись в айфоны и планшеты, как прежде монахи в молитвенники, уж можно слова «память» и «народ» вычеркивать из словаря или ставить осмотрительное «устар.». И сейчас оглянуться на переписку с последним земным наследованным писателем — это уж просто хоть по-человечески проститься с последним нецифровым веком. Вон в Швейцарии сразу учат деток «не пачкать пальцы чернилами», а прямо с детского сада тыкать в клавиши, отнимая у них, о чем они еще не знают и теперь уже никогда не узнают, почерк — как личность, как самую верную фотографию души. И умрет чудо рукописи, которое мы еще застали.
Валентин Григорьевич и тут был последним. Еще в первую нашу живую встречу в 1985 году я увидел на его рабочем столе листок…
Но переписка наша началась еще за десять лет до этой встречи. Как я понимаю теперь, оглядываясь по своему первому письму, оно было следствием очередного писательского семинара «молодых критиков», на которых обычно заводились долговременные и не очень знакомства. Кажется, в Дубултах году в 1974-м (в Латвии, во Всесоюзном Доме творчества. Во как! В Латвии, в которой сегодня и слово «Россия», тем более «Советский Союз» и произнести нельзя! Как там у Пушкина в «Онегине»: «Враги?.. Давно ль они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно?.. Не засмеяться ль им…») я познакомился с тогдашним редактором отдела критики новосибирского издательства Владимиром Шапошниковым[3], и он сказал о затевающейся у них серии портретов сибирских писателей. А я тогда жил недавно вышедшей, потрясшей меня книгой Валентина Распутина «Живи и помни», о которой я писал В. П. Астафьеву и о которой и он мне ответил (хоть мы были едва-едва знакомы) толстенным восхищенным письмом, с чего, собственно, и началась наша с ним переписка, растянувшаяся на двадцать восемь лет и обернувшаяся в конце концов книгой «Крест бесконечный». Вот тогда я и напросился у Владимира писать для Новосибирска о В. Г. Распутине и попросил Валентина Григорьевича о возможной встрече. Не помню, ответил ли он, но я, видно, так завел Шапошникова, что он дома прочитал книгу Распутина и загорелся взяться за его портрет сам.
Попечалился, да ладно. Мне и о Викторе Петровиче хотелось писать не меньше. Слава Богу, отношения с Валентином Григорьевичем не оборвались, и мы еще не раз перекликались, пока однажды он от имени иркутского издательства не заказал мне предисловие к двухтомнику своего лучшего товарища, к тому времени уже погибшего в водах Байкала, Александра Вампилова
