От друзей защищаться труднее, чем от врагов. Тут Володя Крупин добавил мне одну операцию, хотя мне хватает и собственных. А тут М. Лобанов[26], зная, что мне не пришлось платить за операции ни копейки, все-таки оставил в «Дне» тот текст, который нуждался в поправке, но без поправки звучал… Хотел было на все эти вещи писать разъяснение-опровержение, и надо было написать, да по слабости пожалел и себя, и своих адвокатов.
Нынче впервые за последние пять лет еду на Праздник славянской письменности. В начале июня собираюсь в Иркутск. Но уже так боюсь новых осложнений, что и думаю об этом втихомолку. Все более вижу, что писать ничего «агитационного» сейчас не следует. Кого можно было образумить — образумился, остальных или нельзя, или пусть доспевают сами, под солнцем родной действительности. Время не только межеумочное, но и глухое для восприятия, дурное. Вот-вот начнем терять друг друга физически: кто на пределе лет, кто на пределе сил.
«Лит. Иркутск», вероятно, будет прекращаться. Нет денег. К тому же Валентина[27] горит только одним рвением — борьбой с еврейством и масонством, в старой России немасонов для нее уже не остается, всех ставит к стенке. Епархия, помогавшая раньше деньгами, теперь не может. А богатый дядя не находится, и искать его надо не в Москве, а в Иркутске.
Как видишь, дела все тоже невеселые, но доживать надо. И хорошо бы — не в камере. Камеры боюсь потому, что сойду там с ума от бессонницы. Потерял сон, а таблетки давать не будут.
В Иркутске перехожу на травы.
В. Курбатов — В. Распутину.
29 июня 1993 г.
Псков
…Очень жаль, что мы с о. Зиноном приехали в Москву, когда тебя нет. Бог весть, удастся ли нам еще вот так выбраться вдвоем. А так-то хорошо, что ты не в Москве. Сюда бы и вообще-то без крайней нужды приезжать не надо. Я выбрался на открытие выставки Юрия Ивановича Селиверстова, которую вытаскивал из Савелия клещами, да и с о. Зиноном хотелось доехать до Владимира и до Покрова-на-Нерли, куда его зовут на предмет обсуждения, как обустраивать алтарь. Еще не знаем, доедем ли. Но собрались.
Очень я был рад, что на Пушкинском празднике сумел уговорить Василия Ивановича[28] остаться и съездить в монастырь. Он и сам потом понял, насколько ему это было нужно, и уехал покойнее и светлее, чем приехал. Уже в поезде с какой-то острой тоской заговорил о Викторе Петровиче[29], как-то минуя всю болезненную нынешнюю внешность, и тут-то я особенно ясно и понял, почему он все время вспоминал мать, и видно было, что действительно не находил себе места. Она для него была связана и с Виктором Петровичем, и вот он не может разорвать сердце.
