Оленька громко рыдала, повторяя: “Не отдавай меня ей! Не отдавай!”
“Не отдам!” — пообещала Мальвида, ясно сознавая свое бессилие. И все-таки она решила не рассказывать об этом столкновении Искандеру, опсаясь, что навлечет его гнев не на Натали, а на себя. И точно: поздно вечером она услышала, — она, конечно, не подслушивала, а просто, проверив, спокойно ли спят дети, проходила мимо кабинета Искандера и услышала, как Огарев жаловался на нее.
“Оленька уже доведена до того, что избегает здороваться и прощаться с Натали. Разве ты не видишь удвоенных стараний Мальвиды привязать к себе детей и таким образом поставить преграду сближению с нами?”
Ответа Искандера она не стала слушать — какая разница, что он скажет? Он уже не хозяин в своем доме. Ей было непереносимо больно. “Так я и знала! — горько подумала она. — Этой стерве ничего не стоило настроить против меня своего безвольного мужа! Просто чудо — она об него ноги вытирает, а он ничего не замечает!”
Как она ошибалась! Как ошибалась!
Через пару дней они втроем отправились в театр. Втроем — Искандер и Огаревы. Мальвиду никто и не вздумал пригласить, а ведь все эти годы она ходила в театр с Искандером. Они сидели в ложе, соприкасаясь плечами и дыханием, они вместе плакали и смеялись, а после спектакля обсуждали пьесу и игру актеров, живо и заинтересованно, как обсуждают только близкие люди. Тогда они были семьей, а теперь она стала гувернанткой — просто смех, гувернантка без жалованья, подрабатывающая на стороне уроками музыки! Кто же приглашает гувернантку в театр?
Когда дети уснули, Мальвида вышла из дома на безлюдную улицу, ей хотелось пройтись быстрым шагом, как она ходила раньше, когда была одинока. Она даже улыбнулась этой мысли сквозь слезы — теперь она опять одинока, пора возвращаться к старым привычкам. Пахло молодыми листьями, которые готовились вот-вот вылупиться из почек, — кончался май, и деревья начали просыпаться после долгой английской зимы.
Мальвида завернула за угол и почти столкнулась с отъезжающим с остановки омнибусом. Навстречу ей нетвердым шагом брел от остановки смутно очерченный в полутьме мужской силуэт. Когда он приблизился, она неожиданно разглядела знакомое долгополое пальто с пелериной — Огарев!
“Почему вы здесь, Николай Платонович? А не в театре?” Огарева качнуло к ней, и на нее пахнуло острым запахом спиртного перегара: “А я ушел! Встал и ушел! И оставил их одних! Что мне с ними делать, если я третий лишний? Я ее повадки хорошо изучил — она руку ему в карман сунула и стала его сквозь карман лапать. Знаю я, как она лапает, она в этом деле мастерица. Она и меня когда-то так залапала. И при этом поет про революцию. Я когда-то ей поверил и даже написал: “Я счастлив, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде!” А теперь она опять готова умереть с наслаждением, но не со мной, а с ним!”
