.
Подобная ситуация, разумеется, невыгодно отличала Россию от Запада, о высоком уровне культуры и прочности самостоятельных исторических традиций которого Победоносцев не раз писал со скрытой (а порой и открытой) завистью. Описание тягот, по воле судьбы выпавших на долю России, порой приобретало у него едва ли не апокалипсический характер. «Огромные, пустые, ровные пространства, — писал Победоносцев, — бедность промыслов, скудость населения — всё это препятствовало людям утвердиться на месте и устроить прочную организацию местных союзов». Рассуждения о хронической бедности и некультурности России, едва ли не полной неосвоенности обширных территорий, о непреодолимости этих недостатков со временем станут постоянно повторяющимся мотивом в письмах, статьях и публичных выступлениях Победоносцева. Страны Запада, по его мнению, находились в совсем ином положении: «Сословия рано получили оседлость, прочное корпоративное устройство с крепким сословным духом, сами выработали для себя сословную организацию, получили участие в государственных делах, явившись перед лицом государства в земских думах»>{74}.
Запад вообще играл в сознании Победоносцева роль своеобразного «друга-врага», в отношении к которому острая, доходившая подчас до ненависти неприязнь перемешивалась с восхищением. Он много писал о невозможности переноса в Россию европейских институтов, критически оценивал некоторые тенденции в современном ему развитии Запада. Резкий протест вызывала у него политика европейских государств по отношению к России в период Крымской войны, Польского восстания 1863–1864 годов, а затем и Восточного кризиса второй половины 1870-х. И в то же время Константин Петрович не мог не сознавать, что самостоятельное развитие общественных сил, составлявшее характерную особенность западной цивилизации, придало тамошним консервативным началам значительно большую прочность, нежели в России. Бывая в Лондоне, Победоносцев восхищался древней, насыщенной событиями историей Англии, «которая в каждом углу, на каждом камне, в каждом учреждении положила могучие следы свои»>{75}. «Выросли же там веками подобные учреждения, и все на двух столбах — вере и послушании, — писал он в 1879 году Е. Ф. Тютчевой о французской общине сестер милосердия. — В результате выходит организм, который глубоко пускает корни в почву, привлекает, поглощает, разрастается»>{76}.
Разумеется, и у сложившейся в России социально-политической системы были не только минусы. Так, поскольку все сословия в той или иной мере наделялись имуществом для отправления обязанностей перед государством, людям не грозило полное обнищание и во взаимоотношениях между сословиями не было ожесточенности, характерной для стран Запада. Даже в недрах самого тягостного для большей части населения института — крепостного права — сохранялась память о его государственном, а не частном происхождении (крестьяне прикреплялись к поместьям дворян, чтобы последние могли исправно нести военную службу). В силу этого, утверждал Победоносцев, «политическое начало» крепостничества «никогда вполне не сливалось с началом юридическим, и потому строгое последовательное развитие идеи о рабстве как совершенном и безусловном уничтожении личности было невозможно». Однако все существовавшие в России социальные порядки оказывались так или иначе связаны с государством, а общество являлось ведомым. Институты, служившие на Западе опорой независимости и социальной активности общественных сил, в России практически не сложились, «вовсе не выработалась идея формального различия между вотчинными и личными правами… не выработалось и понятие о безусловном значении права собственности»
