— Нет, Пятница, даже с помощью наших мальчиков я бы не смогла сбросить все эти тяжелые предметы с девятого этажа. — Она засмеялась и положила трубку.
Растерянный и раздосадованный стоял Пятницкий возле стола, все еще сжимая в руке телефонную трубку. Ну, я им покажу! Они у меня узнают! Что я им, шахиншах какой-нибудь… Вот выдумки! Вот глупости! Бросил трубку на вилку и вновь опустился в кресло и стал перекладывать бумаги с места на место, лишь бы успокоиться и собраться с мыслями. Взгляд, рассеянно блуждавший по зеленому полю стола, вновь наткнулся на «Правду», свернутую так, что письмо Крупской сразу же бросалось в глаза. И он еще раз пробежал письмо, нахмурился, потом улыбнулся нежно и доверчиво и вновь нахмурился, прочитав последние строчки: «Ему 50 лет. Много пережито и много достигнуто. Пожелаем ему дожить до момента, когда поднимется буря мировой революции».
«Много пережито… Да, тут ничего не скажешь! Пережито порядком. Хватит и не на одну жизнь… Много достигнуто. Ну, это как сказать! Много? Гм… нет… Можно было бы достигнуть большего. Гораздо большего… И собственно, что особенное сделал я за свою длинную жизнь, которая проскочила так быстро? Что? Ну что?» Но он так и не мог ответить на этот вопрос потому, что человек, если только он не глупец и не зазнайка, и в самом деле не может сам определить степень добра и пользы, которые вместе с жизнью отданы делу, которому служишь.
…Он шел по узкой кривой улочке без тротуаров, где возле одноэтажных домиков, затененных разросшимися кустами сирени и акации, в густой пыли плескались разномастные куры.
Он, как все люди на земле, не видел своего будущего. Не знал, что долгие годы придется идти по самым узким и крутым тропкам и что только по ним выйдет он на широкую и прямую дорогу. Не знал, что встретится с великим революционером, которому будет дано открыть новую эру в истории человечества, что на протяжении всей недолгой жизни этого человека будет всегда с ним — по мыслям и поступкам, не знал, что наступит день, когда он поднимется на самую высокую трибуну, чтобы, обращаясь к лучшим, самым передовым и благородным людям всех рас и национальностей, утверждать всесилие марксистско-ленинского учения.
Он не был тогда ни Пятницким, ни Фрейтагом, ни Пятницей, ни Покемунским, ни князем Санадирадзе, ни Хигриным, ни Михаилом… Только Иосифом Таршисом, шестнадцатилетним подростком, невысоким, предельно худым, с продолговатым хмурым лицом под шапкой густых черных волос, которое освещали большие светлые, пронзительные глаза, и он лишь недавно под влиянием своих старших братьев-столяров встал на путь профессионального революционера и на несколько дней приехал из Ковно в свой родной Вилькомир. Шел 1898 год.
