Замысел мой был одобрен. Я направился домой пешком, освещая дорогу фламандским фонарем, взятым у друга, — в этих фонарях можно по желанию прикрывать свет бронзовой дверцей, которая заслоняет стекло. Ключи у меня были, я смог проникнуть в дом, не разбудив прислугу, и пройти до моей комнаты — она в нижнем этаже, рядом с залой, выходящей в патио[22]. Как можно тише я отомкнул свою дверь и вошел в комнату на цыпочках, чтобы родители не услышали и· не встревожились из-за моего внезапного возвращения, которое весьма бы их огорчило. Поставив фонарь на секретер, я уже хотел достать из ящика драгоценности и деньги, как вдруг мне послышалось дыхание — казалось, на моей постели кто-то спит, причем спит тревожным сном. Это удивило меня до крайности — правда, у матери моей был другой ключ от залы, и ключ этот подходил к дверям всех прочих комнат, окружавших патио, но я знал, что в мое отсутствие матушка никому не разрешала располагаться у меня. Дом наш достаточно просторен, для гостей и без того хватало места, а главное, все знали, что мне это было бы неприятно. Дверь же из моей комнаты во внутренние покои открывалась лишь тогда, когда я бывал в городе и прислуге надо было заправить постель и прибрать комнату. Приоткрыв дверцу фонаря, ступая как подагрик, я с любопытством приблизился и увидел, что на моей собственной постели (только простыни, подушки и одеяло были получше, для гостей) лежит женщина. Это была дама, проживавшая по соседству от нас, известная в городе своей красотой и скромностью, однако я до той поры не засматривался на наших красавиц, а потому никак не мог вспомнить ее имени, хотя был уверен, что видал ее прежде. Спала она крепко — должно быть, только заснула первым сном и, зная, что приют ее надежен, дверь заперта, а в комнате темно, беспечно откинула покрывала, ибо с начала июня ночи стояли жаркие. Сквозь легкую сорочку просвечивали тайные прелести, соперничая лилейной белизною с голландскими простынями, и ежели бы полотно могло завидовать, оно почернело бы от зависти и злости, что позволило мне воочию убедиться в его поражении.
Признаюсь вам, любезный дон Хуан, меня объял страх. Уж не говоря о том, что дама могла проснуться и счесть меня наглецом, мысль об оскорблении, которое я наношу ее целомудрию, глядя на нее полуобнаженную, и о гневе моих родителей, если они узнают об этом, приковала мои ноги к полу, а глаза — к чудному видению (заманив душу в сладостный плен, они стали ее повелителями). Долгое время стоял я, уподобившись недвижностью — как спящая дама белизною — мраморной статуе. Не знаю, влюбился ли я тогда. Принято считать, что любовь — это привычка, приобретаемая постепенно в длительном общении, и готовность моего сердца подчиниться любви с первого взгляда покажется вам, пожалуй, нелепостью, простительной лишь в театре, хотя, уверен, кое-кто согласится, что привычка может возникнуть и с первой встречи. Ведь совершенная красота всемогуща, она покоряет нас в один миг, тогда как не обладающим ею надобны для этого месяцы и годы.
