Он прозвал Ремизова «кротиком» — вероятно, что-то кротовье в нем действительно было: маленький, проворный, нахохленный. На семидесятом году жизни, шепелявя и усмехаясь, Алексей Михайлович рассказывал в послевоенном Париже Константину Симонову, как донимал когда-то юного Мейерхольда своим марксизмом.
Но Ремизов обучал его не только марксизму, с которым через несколько лет благополучно распрощался. Он уже побаливал сочинительством и притом весьма своеобразным — фантазийно-чудноватым. Да и жил чудновато — чудновато думал, чудновато творил. Его бессюжетные романы и сказы отдавали лукавой русопятостью, фольклорно-эксцентричным говором, острым экспрессивным акцентом. Это была по-своему изысканная проза — с дразнящим эротическим и даже порнографическим оттенком. Поучая юного Карла, он говорил: «Сплетня очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням». Пройдет еще несколько лет, и Всеволод Мейерхольд, уже ставший известным московским актером, отправится покорять провинцию со своей труппой и почти сразу вызовет к себе старшего друга и учителя Ремизова. Об этой стадии их дружеских отношений — очень показательной и важной — я расскажу чуть позднее.
…Но та дружба, которой одарили его две сверстницы, сестренки-погодки Оля и Катя, дети Михаила Мунта, члена пензенской судебной палаты, была особенно светоносной, затеялась всерьез и надолго. Михаил Николаевич был надворным, а возможно и статским советником, чин немаловажный. Кроме того, у него было небольшое именьице в Саратовской губернии, дающее весьма умеренный доход. По тогдашним (да и современным) понятиям, это был настоящий интеллигент: образованный, очень дружелюбный, скромный, гостеприимный. Он любил дочек, прекрасно их воспитал и ни в чем не препятствовал их житейским увлечениям. Старшая, Ольга, была увлечена юным ровесником, то есть Карлом Мейергольдом, очень его привечала (как и он ее) и была склонна к миссии «верной супруги и добродетельной матери». Никаких иных перспектив в жизни она не видела и, похоже, не хотела видеть. У нее была приятная внешность и фигура — рослая, веская, чуть-чуть резковатая. Она сразу поняла характер и комплексы юного друга и охотно поощряла все его творческие позывы.
Когда Ольга стала его женой, он очень ценил ее, хотя вряд ли был когда-либо в нее влюблен — если и был, то лишь в ранней гимназической молодости. В отъезде постоянно и часто, чуть не ежедневно, писал ей, подробно рассказывая обо всех делах, советуясь с ней, делясь и радостями, и горестями. Она была жена-друг, жена-охранитель, жена-помощник. Его разрыв с нею в 1922 году, конечно, сильнейшим образом травмировал ее, но и тогда исконная воспитанность не позволила ей опуститься до скандала и публичного выяснения отношений.
