Что чувствовали, переживали участники «великого перелома», которым поневоле приходилось исполнять зачастую суровые указания сверху? Подробный рассказ о своих переживаниях оставил писатель Лев Копелев, который принимал участие в изъятии хлеба у крестьян. Он вспоминал, что от крестьян ему приходилось слышать примерно такие отчаянно-насмешливые монологи:
— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…
«Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более самому участвовать». Будущий писатель черпал уверенность не из книг, а от старших товарищей: «Убедительнее были те люди, которые в моих глазах воплощали, олицетворяли нашу правду и нашу справедливость…». Один из них спокойно объяснял Копелеву: «Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел? Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита, до бедняка такие безжалостные, что хуже всех панов. Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь — воды не подадут. Потому — кто умирает, от него уже никакого интересу».
Испытывал ли что-то похожее на описанные переживания Леонид Брежнев? Мы можем об этом судить по признанию, которое Леонид Ильич сделал в 1981 году. В разговоре со своим сотрудником Вадимом Печеневым он сказал: «Да, во все мы тогда верили. И как было без веры… Придешь в крестьянский дом излишки хлеба забирать, сам видишь, у детей глаза от буряка слезятся, больше ведь есть нечего… И все же отбирали, что найдем из продовольствия. Да, во все мы очень крепко верили, без этого жить и работать было нельзя…»
Вера помогала Брежневу выполнять наиболее суровые распоряжения сверху. И много лет спустя он не переставал задумываться о ее значении в жизни — положительном или отрицательном.
Конечно, в мемуарах Брежнева выделена другая сторона дела: «Нам угрожали кольями, вилами, злобными записками, камнями, брошенными в окно»… Но Любовь Брежнева писала о его отношении к происходящему так: «Леонид разъезжал по селам, видел, как изымали из кулацкого и середняцкого хозяйства ухваты, столовые ложки, бабские юбки… отбирали одежду, утварь, срывали одеяла со спящих детей. Видя своими глазами, как проходит кампания коллективизации, он мало-помалу начал понимать, что идет самый настоящий разбой. Леонида коробила дикая жестокость, разнузданность и самодурство уполномоченных по раскулачиванию. Он не мог смириться с тем, что, прикрываясь политическими идеями, председатели наживались на барахле…».
