— Да, — сказал Элиша. — Действительно: кто?
— Русский Ашхабад, — сказал Али, — это, между прочим, — Персия. И Баку — это там, где нефть, знаешь, — тоже.
Элише это было безразлично, и он промолчал. Иерусалим и Тель-Авив — это дело другое, но Али ничего такого не говорил об Израиле, где его брата научили летать на вертолете.
— Я люблю израильтян, — сказал Али и, наклонившись над чашкой, понюхал чай. — Когда мне было семь лет — мы тогда еще жили в Тегеране, — я упал с моста, и израильский врач спас мне жизнь. Даже два раза. Поэтому я люблю израильтян. — Он приоткрыл крышку чайника и заглянул внутрь. — Пакетики. Хоть бы заваривали как надо!.. А теперь я живу в Абу-Даби, потому что это тоже Персия.
Комната, в которой они сидели, попивая чай, была маленькая, почти кукольная, с низким, даже и не на голове, а на плечах потолком. Бездарные картины висели по стенам, одну из которых занимала глубокая старинная печь. Электрокамин с подсветкой был даже не встроен, а вставлен в эту печь, на черной чугунной крышке которой стоял, как броненосец в гавани, высокий утюг угольного разогрева. Вплотную к печи придвинут был полотняный детский стульчик на колесиках. Стульчик был так повернут, что ребенка не было видно — выглядывала только нога, хрупкая, желтовато-восковая в неживом свете электрокамина, обутая в какой-то дырчатый пластмассовый лапоток. Казалось, что в коляске помещается не живое существо, а кукла, случайно найденная на чердаке, в бабкином сундуке… Синий носочек, голубой лапоток.
— Мать его вон сидит, — неизменно улыбаясь сказал Али. — Скромности в них нет, в этих англичанках. Ишь, глядит…
Осудив англичанок, Али допил чай и поглядел в окошко. Водяная пыль, то ли морская, то ли небесная, клубилась в воздухе. Туристы нескончаемо брели как бы в поисках чего-то крайне им необходимого.
— Надо было им сюда лететь, — сказал Элиша. — Сидели бы дома… Ты погляди, сколько японцев! Это же другой конец света. Потом вернутся к себе в Японию, откроют свои блокнотики, а там написано: такого-то числа пили чай.
— На то и самолет, чтоб летать, — сказал Али. Он сказал это так, как сказал бы: «На то и хлеб, чтоб его есть», или: «На то и женщина, чтоб с ней спать».
— А как же вот это чувство, — сказал Элиша, — чувство головокружения, потерянности: ты самим собой, как ножом, — понимаешь, как ножом! — вспарываешь и время, и пространство. Ты подумай, Али, ведь совсем еще недавно люди каждый километр с бою брали, на брюхе ползли. Для них каждая новая страна была — чудо, открытие! Я уж не говорю о Колумбе или там Давиде Ливингстоне… Ну — как?!
