Офицер с петербургским воспитанием, который ей так нравился раньше, он стоял согнув тонкий, обтянутый мундиром стан, слегка рисуясь, несмотря на уныние, спустив с края бюро руки так, чтобы она видела его изящные пальцы, а Енджи-ханум, раздражаясь, думала, что чувства к нему были не чем иным, как юным легкомыслием. Выросший в их семье, зависимый от их дома, при всей одаренности бессильный подняться до уровня людей ее происхождения, — неужели она любила этого юношу, чья красота так слащава? А ночи, когда она пускала его с черного хода, через галерею, а слова его, когда-то лишавшие ее сна, а стихи, кружившие ей голову?! «Нежный Бата, умный Бата!»
Енджи-ханум встала, подошла к нему, взяла под руку и приникла к его плечу. Соломон оглянулся только тогда, когда она подошла к нему; в глазах его читалось: я все понимаю. Он что-то слышал!
— Что это, Соломон, новое стихотворение? — спросила она, справляясь с неловкостью.
Соломон с улыбкой боли заглянул ей в глаза.
— Можно прочитать? — Она раскрыла свернутый трубкой белый лист. Красивым, словно рисованным почерком на листе был начертан стих, а наверху проставлены ее инициалы от святого крещения — Р. Г. Ш. Все свои стихи Соломон посвящал, разумеется, ей, каждый раз любовно надписывая одно и то же: светлейш. кн. Р. Г. Ш. — светлейшей княжне Русудан Георгиевне Шервашидзе.
Енджи-ханум стала читать, прижавшись к нему. Свернутый лист не слушался ее. Соломон помог ей, распрямив лист и придерживая рукой.
Она стояла у прибоя,
Где волны бьют подошвы скал.
Прибрежный ветер, зычно воя,
Ея одежду развевал.
А волны, пенясь и шумя,
С разбегу берег ударяли
И ножки стройные ея
Они с любовию лобзали.
Она читала шепотом, близоруко склонясь над листом, а Соломон остался стоять — ровный, в нелепой позе, одной рукой придерживая лист и не зная, куда девать другую, а лицо его, невидимое княжне, могло быть и было злым и полным сословной ненависти к ней и к себе, написавшему эти вирши. Только скромность моя порукой ее девственности, подумал он. Но как только она подняла голову, все изменилось и на его лице, и в его душе.
— Как славно, как чудесно, Бата! — Енджи-ханум встрепенулась, обняла руками его шею. И он, окаменевший было, очнулся, прижал ее к себе и стал жадно целовать ее шею, щеки, глаза.
— Подожди, Бата, ты талантлив, подожди, Бата, я желаю тебе счастья… — лепетала она, но не вырывалась. Закрывая глаза, Енджи-ханум видела совсем другого.
Перед глазами вставал неведомый Химкораса. Предводительствуя такими же, как он, сорвиголовами, что, по горскому обыкновению, ряжены в лохмотья, но оружие которых посеребрено, он гнал табуны из-за хребта, улыбаясь, когда со свистом близко пролетали пули, в ночи, на краю пропасти, в слепой темноте, взнуздывая коня, мчался отважный дикий красавец. И вдруг вспоминал ее, Енджи-ханум; лицо его светлело и душа смягчалась. Громким голосом он окликал друзей, которым было невдомек, почему он повеселел. Свое жаждущее сердце, сейчас такое пустое, она готовила к любви, которая должна была в него войти. Мысленно передавала джигиту привет, зная, что он почует его своим хищным чутьем. Он подобен луне, сказала себе Енджи-ханум.
