А разговаривает старушка только с Жужу. На работе почти не говорит, особенно с тех пор, как ушла на пенсию Галина Тимофеевна, с которой она проработала тридцать пять лет. И если кто к ней обратится, она старается ответить как можно более точно и кратко, и еще ниже склоняется над работой, показывая, что больше говорить не намерена. Сослуживцы, зная ее характер, обращаются к ней только когда надо спросить по правописанию. «Анна Михайловна, «тоже» вместе, или раздельно?». «Контекст». «Такой-то». «Вместе». И больше ничего. Тимофеевна, бывало, не только ответит на вопрос, но всегда разъяснит правило, но сослуживцы только взглянут на нее исподлобья, как глядит на всезнайку человек, которому в жизни ни разу не повредило отсутствие знаний. А старушка догадывалась, что коллегам ее был чужд закон перехода от общего к частному, потому что они привыкли рассуждать не понятиями, а фразами; даже когда они помнили правила, им не хватало самостоятельности и риска, чтобы применить их к каждому соответствующему случаю.
Вот собачка, улучив момент, когда песня закончилась, скалит зубы и ворчит. «Ты проголодалась, милая Жужу!» — говорит старушка, переворачивая пластинку, и только потом направляется на кухню, и собачка вприпрыжку следует за ней.
Готовя пищу собаке, старушка разговаривает с ней, а собачка, кивает головой. «Что, Жужу? Проголодалась, небось, глупышка!» Собачка кивает. «Тебе, значит, окорочка?» Собачка кивает. «Нет, только не весь кусок. Я ведь тоже человек». Собачка кивает. «Ты же знаешь, что старушке тоже надо есть!» Кивок. «Не поест — умрет старушка». Кивок. «Кто тебя будет кормить, когда умру, кто о тебе позаботится?» Кивок. «Пожалеешь меня, когда умру?» Собачка кивает.
Говорит о смерти старушка лишь по старушечьей привычке, потому только, что эта тема вошла в ее речь, как это случается у всех пожилых людей. Не то, чтобы старушка вовсе не боялась смерти, но смерть не стоит еще перед ее глазами так отчетливо, чтобы устрашать и занимать ее мысли. Неизбежность смерти понятна ее уму, но не сердцу. Может быть, страх смерти и лежит на самом донышке ее души, может быть, она потому и боится тишины, что оно ощущается как мгновенный призрак смерти, но это ощущение пока не перешло в сознание, не стало мыслью. Да, она недолюбливает часы, догадываясь, что они отсчитывают уже в зоне конца, но ее дни схожи друг с другом, как ежедневный путь стрелок по кругу. Много лет без изменения, без перебоя: на работу, на работе, дорога оттуда домой, квартирка, собачка, телевизор и граммофон, портрет на стене, пять-шесть лекарств перед сном, местное радио, незнакомый по жизни отец во сне.
