Я позвал жеребёнка. Жеребёнок оглянулся. Застыл на месте. Я подошел к нему и смело взял за коротенький темный загривок. «Оставь его, заласкаешь же!..» — крикнула из кухни сестра, назвав меня отвратительным детским прозвищем. Ему она научилась у старших.
Потом мы с отцом вспахивали поле на берегу моря. Поскольку я был мал и не мог, по представлению старших, много ходить, меня посадили верхом на лошадь, а отец стал за плугом. «Вира, канава, вперёд!» — восклицал отец время от времени. Видать, абхазский язык еще не успел выработать соответственных выражений для понуканья лошади при работе, потому что запрягать лошадей стали недавно, и отец для этого случая позаимствовал словечки из русского языка. «Гей, пш-шол, кому сказал!» — звонко вскрикивал он. Мне надо было следить, чтобы лошадь не выходила из колеи. Но она и не выходила, будучи научена. Лошадь умела даже повернуться и встать в новую колею. Так что от меня требовалось только страховать на тот случай, когда она задумывалась и отвлекалась на жеребёнка, а мой пуд веса был для неё лишней тяжестью. Но знали я и лошадь подо мною, что жеребёнок скоро вырастет, вырастет в замечательного скакуна, и я, тайком оседлав его, уеду на нём к синим горам, где живёт мой дедушка-дядя. Слова дедушки-дяди нежились в моём пригретом солнцем мозгу: Нарта Сасрука породил паршивый Зартуж, Золотого Шабата — паршивый Даруко, а паршивый пахотный коняга породил жеребёнка, в котором семь красных змей. И вот, рождаются и рождаются огненные кони, чтобы слиться с героем воедино, и рождаются герои, чтобы слиться с огненным конем, но по вине людей конь и герой не могут встретиться.
Мы пахали, четырехугольником очертив борозду и сужая ее. Мама собирала кочерыжки от прошлогоднего урожая кукурузы и складывала их в кучи. Было безветрено, и когда она подожгла эти кучи, над пахотой в нескольких местах встали прямые, узкие и высокие столбики синего дыма. Уже занялся день, но море все еще было бледно-серое и совершенно спокойное. Мать подбрасывала кочерыжки в огонь, мы пахали, очерчивая новые и новые борозды, жеребёнок все бегал, помахивая черным хвостиком, и кобыла изредка печальным грудным ржаньем наставляла его.
Уже собрались редкие купальщики, чтобы поглядеть, как мы пашем, уже приехал прокурор-дачник ловить рыбу в устье реки, а мы все пахали, давая время от времени лошади передохнуть. Когда стало припекать, отец из побегов хмеля свил себе и мне венки на головы, наподобие тех, что я видел позже на картинах, изображавших древнегреческие праздники. А жеребенок все бегал, неутомимый, отвлекая мать от колеи, и когда он как-то подошел слишком близко, отец, прицелившись, игриво хлестнул его хворостиной. Кобыла дернулась, но я был начеку и взнуздал ее.
