Заполняя этим свое одиночество, старушка творила в мыслях образ отца, которого никогда не видела.
Вот приближался отец, зажав между большим и указательным пальцем костяной набалдашник трости. Приближался особенной походкой, словно шагая по строке. Улыбаясь заграничной улыбкой.
Приближался, чудно улыбаясь. А отец ли был он? Старушка замирала от радости и целомудренного волнения.
Тимофеевна принесла лекарств и ушла, обещавшись забежать назавтра утром. А старушке становилось все хуже. Собачка вздрогнула, когда она приглушенно застонала. Сутки уже, как собачка не ела, не пила и не гуляла. Ко всему прочему ее чуть не хватил сердечный приступ, ведь это была слабонервная собачка, и без того дрожавшая от лишнего движения.
Жужу решилась пойти за Тимофеевной; она помнила, где та живет. Дойти до нее и, кружа вокруг нее, дать ей почувствовать, что старушка в опасности, и привести ее сюда. Но она оказалась запертой в комнате, дверей ей было не одолеть, а старушка уже не вставала. Собачка заметалась по комнате, пока не заметила, что окно на улицу приоткрыто. И Жужу решилась. Осторожно, чтобы не задеть стоящий рядом граммофон, она забралась на кресло. Через минуту она уже была на спинке кресла. Никогда бы прежде у нее не хватило духу на такое, но сейчас у нее не было другого выхода: вцепившись когтями в занавес, она раскачалась и прыгнула. И вот она добралась до подоконника, но тут увидела знакомую стену и асфальт тротуара, до которого было довольно высоко. Сердце у Жужу замерло: прыгать было страшно, и она сидела некоторое время, дрожа от волнения. Мужчина проходил мимо и сфотографировал ее. Жужу продолжала ждать. Появился другой мужчина в домашней пиижаме, но с рыночной сумкой. Она не сразу заметиила его, ведь она не слышала его шагов, а заметив, не сразу узнала. Когда он раскрыл сумку, собачка решила, что и он полез за фотоаппаратом, и подумала: хоть бы он помог сойти на тротуар. И мужчина протянул ей руку и снял ее с подоконника. Но не успела собачка опомниться, как он сунул ее в сумку, где сразу ей в ноздри ударил запах мяса и темноты.
— Отпусти немедленно! — грозно сказала Жужу.
— У-тю-тю-тю! Не лай, Белка! — сказал он.
— Скорей, увидят, — поторопила его жена. Но того, что ее, черную и изящную, как горностай, переименовали в банальную Белку, — этого собачка услышать не могла. Она ведь была глуха.
Воспоминания листались сами собой перед ее глазами, как картины в альбоме, не касаясь сердца. Душа пребывала в дремотном покое. В дремотной тишине была мелодия.
