И сейчас он ее слышал.
Он достиг высочайшего состояния, а затем, сделав последнее усилие, преодолел собственные границы и увидел перед собой то, что уготовлено лишь избранным. Подчиняясь могучей воле, разум вышел за естественные пределы сознания, проникая на бескрайнюю территорию интеллекта, который автоматически и почти неограниченно записывает и обрабатывает любую информацию. Теперь он созерцал свое бессознательное, неведомые воспоминания и точные, непостижимые выводы, которые мозг производит в своей самой непостижимой и недоступной глубине и откуда до нас доносятся лишь случайные отголоски, которые мы называем интуицией. В течение нескольких неуловимых мгновений ему станут доступны наиболее смутные и непроницаемые оттенки чувств, понимания и памяти. Он сможет анализировать все, что мозг накопил в обширных областях, обычно скрытых от сознания. Однако этот невероятный потенциал он сосредоточил на Акеноне и обнаружил то же, что и днем: глубокую чувствительность, почти чрезмерную, если учесть род деятельности, которой он занимался; окаменевший панцирь расчетливости и равнодушия, неизбежный плод горьких переживаний; он видел человека справедливого и очень одаренного, приземленного, хотя и не лишенного зачатков духовных устремлений; надежного и ответственного, что было не лишним в работе с людьми, и безоружного перед лицом могущественных духовных сил.
Ему хотелось бы оказаться рядом с Акеноном, если бы тому пришлось с ними столкнуться.
Не ослабляя концентрации, он обратил свое обостренное внимание на главных учеников. Не нашел ничего особенного и встревожился. Он делал все возможное, чтобы его любимцы превосходили уровень обычного смертного. Он желал, чтобы они были великими учителями, пастырями заблудшего человечества, как и он сам. И ему это удалось, однако, как следствие, они обрели способность делать свой внутренний мир непроницаемым для него. Пифагор едва что-либо различал, проникая в глубины их взгляда и звучание голоса. Он надеялся, что необычайная проницательность, которую в эти моменты обретал его разум, преодолеет слои, которые обеспечивали ученикам знания и тренировки, но уверен не был. Им в самом деле нечего скрывать или он не видит подвоха? Он уже давно отпустил их на волю, чтобы дальше они развивались самостоятельно.
Возможно, кто-то из них достиг большего, чем он себе представлял.
Силы иссякли. Он больше не мог сосредотачиваться.
* * *
Пифагор устремил свои мысли к Ариадне и почувствовал сильнейший поток любви. На смену ему пришло чувство вины, хотя он не мог предотвратить того, что случилось с ней в отрочестве. Она сделалась угрюмой и нелюдимой, не общалась ни с кем, даже с матерью. Чтобы она не бросала учебу, он занимался с ней лично вопреки правилам, согласно которым женщин обучала Феано. В учебу Ариадна ринулась самоотверженно, словно это был единственный способ успокоить ее внутреннюю тоску. Он хотел бы сдержать эту избыточную прыть, но в конечном итоге уступил, завороженный невероятными успехами своей дочери. Тогда он грубо нарушил еще одно из непреложных правил: допускал юную Ариадну ко все более продвинутым уровням знания. Слишком поспешно. Ему пришло в голову, что в один прекрасный день она сможет его заменить. Но в Ариадне вновь назрели перемены. Успехи придавали ей уверенности в себе, она стала окончательно взрослой. Перестала жить исключительно в мире идей. Вскоре стало ясно, что она уже не так интересуется учебой. Мало того: в учении было много моральных норм, с которыми она не соглашалась. Ему пришлось смириться с тем, что она не будет преемницей, и уважать ее независимость. Теперь она работала на общину, и все-таки среди правил и ограничений чувствовала себя как в клетке и радовалась любым поручениям, связанным с выходом во внешний мир. Возможно, подсознательно она пыталась бежать от прошлого.
