С другой стороны, не худо бы показать лежащему за этой дверью Марку с его когда-то царственно гордым и неотразимо красивым, а нынче, верно, увядшим и усохшим телом, что блеск ее белокурых волос еще не потускнел, что ее отменно ухоженные руки все еще безупречно белы. Очень жаль, что нельзя воочию продемонстрировать Марку богатый дом в Ричмонде или мужа — преуспевшего биржевого дельца; однако в беседе с больным она не преминет, лишь только представится случай, похвастаться и тем, и другим.
— Мейзи?
Голос, исходящий из постели, отнюдь не производил впечатления сломленности или смирения, и на какой-то миг Мейзи с досадой почувствовала себя застигнутой врасплох, но тотчас овладела собой, осторожно изобразила на лице лучезарную улыбку (стараясь обнажать при этом верхний ряд зубов, но ни в коем случае не нижний, зубы в котором выглядели не особенно естественными) и приблизилась к постели больного.
При виде костлявой фигуры, подпертой подушками, у Мейзи отлегло от сердца, и она вновь обрела присущую ей уверенность в себе.
Как же он подурнел! От его живости, огня не осталось и следа; синие глаза, взгляд которых заставлял ее когда-то забывать обо всем на свете (не так уж и обо всем, хвала Всевышнему, иначе, пожалуй, не жить бы ей никогда в теперешнем ее роскошном доме), эти прежде синие глаза его выцвели, были теперь тускло-серыми, воспаленными.
— Как поживаешь, Марк? — бодрым голосом осведомилась она и сообщила: — Смотри, я принесла тебе цветы.
Она высыпала на кровать дюжину красных роз. Разумеется, Марк вполне мог бы удовольствоваться чем-нибудь и подешевле, но о том, что больным принято дарить хотя бы цветы, она вспомнила в самый последний момент, когда в магазине, кроме роз, ничего уже не осталось.
Мейзи надеялась услышать от него слова признательности, ждала, когда, оглядев ее с головы до ног, он скажет, что она так же хороша, как и прежде, поинтересуется, удачно ли сложилась у нее жизнь. Ничего похожего, однако, на благодарность или комплимент, рассчитывать на которые в теперешней ситуации она имела все основания, он так и не произнес. Неподвижным взором, как бы пребывая в глубоком раздумье, Марк уставился на розы, лежащие поверх одеяла.
Внезапно он заговорил, и — чудовищно! — в тоне его голоса зазвучали нотки былой самонадеянности, присутствие которой в этом увядшем теле казалось по меньшей мере неуместным.
— Хочу поглядеть на твои руки, Мейзи, — промолвил он. — Я тридцать лет их не видел.
