Долгие месяцы после этого он не видел ни Элизабет, ни детей. Гнал от себя мысли о них. Они с Дианой сняли квартиру в Барнсе недалеко от реки, и мало-помалу он уже привык к тому, что по утрам не слышно детского шума, привык к стряпне Дианы, к ее расторопности в мелочах; и к тому, что она никогда не забывала передавать ему, кто и когда звонил, в чем на Элизабет нельзя было положиться.
Потом, за неделю до слушания дела о разводе, Диана вдруг заявила, что между ними все кончено, не сложилось у нас с тобой, сказала она; ничего у нас не ладится. Сраженный такой неожиданностью, он начал спорить с ней. Он уставился на нее, насупив брови, сощурившись, точно разглядывая, кто перед ник стоит. Она держалась спокойно, была в черном платье, с бусами на шее, волосы гладко зачесаны и аккуратно собраны в узел на затылке. Она встретила человека — его фамилия Абботфорт, говорила Диана и, все еще стоя, продолжала свой рассказ.
— Можно пойти в Естественно-исторический музей, — сказала Дейрдре.
— Хочешь, Сьюзи?
— Вот уж нет! — сказала Сьюзи.
Они сидели на скамейке, наблюдая за птицей, которую Сьюзи назвала овсянкой. Дейрдре тут же заспорила: в это время года овсянок в Англии не бывает. Она читала про них в одной книге.
— Это овсянкин птенчик, — сказала Сьюзи. — Мисс Боуден говорила, что их у нас полно.
Перед самым разводом он позвонил Элизабет и сказал, что Диана ушла от него. Элизабет помолчала и повесила трубку, не дав ему добавить ни слова. Потом состоялся развод, и суд вынес определение, что дети останутся у Элизабет, а ему разрешено общение с ними в разумных пределах. «Странная формулировка, — подумал он, — общение в разумных пределах».
И тогда же начались эти воскресные дни, звонки в дверь, которая вела когда-то в его квартиру, дети в передней, лифт, «Вольво», чай в доме, где он жил с Дианой и где теперь живет один. Когда он приезжал за детьми, Элизабет, случалось, разговаривала с ним, коротко сообщая, что Сьюзи простужена и пусть поменьше будет на воздухе, что Дейрдре ленится и мало играет на кларнете и к нему просьба воздействовать на нее. Он снова любил Элизабет, убеждал себя, что никогда не переставал ее любить; хотел сказать ей, что она была права насчет Дианы. Но так ничего и не сказал, зная, что раны заживают не сразу.
С каждой неделей ему все труднее и труднее было дожидаться воскресенья. Он цеплялся за любой повод, чтобы поговорить с ней в дверях ее квартиры, когда дети уже вошли в дом. Спрашивал, как у них дела в школе и не требуется ли его помощь. Несправедливо, говорил он ей, что ей приходится воспитывать их одной; брал с нее слово, что она позвонит ему, если возникнет какое-нибудь осложнение, а если ей захочется отлучиться вечером и с детьми некому будет посидеть, он охотно приедет к ним. И каждый раз надеялся, а вдруг их разговор затянется и девочки так расшумятся в детской, что ей придется впустить его в дом, пока она не утихомирит их, но так никогда не получалось.
