(фармазон) и, презирая людей, натягивает на себя различные маски; никто не обвинит его и в том, что он приехал в город, чтобы ублаготворить мать, заботясь о будущем наследстве. В «Преступлении и наказании» Порфирий совершенно справедливо замечает Раскольникову, что, совершив такое преступление, он не должен так уж заботиться о буржуазной морали. Но Раскольников в этом смысле по ту сторону барьера разумности – настолько он, кроме страха быть раскрытым, одержим на протяжении всей книги страхом потерять статус «приличного человека», страшится матери и сестры и истерически требует к себе уважения со стороны властей. К буржуазной морали принято относиться с насмешкой, хотя она есть не что иное, как христианская мораль, растворенная на уровне человеческой банальности и стадности, когда Благой Образ превращается в благообразие, а в случае Ставрогина – в «утонченное благообразие». Ставрогин, несмотря на ум, опустошенность и странные и жестокие поступки, так же несвободен от соблюдения общественных жизненных условностей, как самый последний обыватель. Если бы он был сильный человек (сильный злодей), он не стал бы бросаться со своей «Исповедью» к Тихону да еще утверждать, что решил всенародно опубликовать ее.
Впрочем, поскольку Достоевский по каким-то причинам так и не включил «Исповедь» в переиздававшийся отдельной книжкой роман, формально о ней как бы нельзя говорить. Но это не нужно: на самом деле она излишней красочностью (экстравагантностью) сюжета только мешает цельности романа – сюжет женитьбы Ставрогина на Хромоножке (и его окончание) несравненно значительней в этом смысле. По-человечески слишком ясно, почему Достоевский, одержимый сюжетом растления малолетней и приписавший в разговоре с Тургеневым этот сюжет себе лично, не мог удержаться при первой возможности выплеснуть его наружу и отдать одному из своих персонажей. Но повторю: сюжет совращения девочки слишком экстравагантен, то есть исключителен, многие могут с пренебрежением назвать Ставрогина педофилом, то есть опять же не совсем нормальным психически человеком, то есть частным случаем – что никак не входит в задачу Достоевского. Прошу читателя обратить внимание, что в данный момент я рассматриваю главу «У Тихона» только в одном аспекте, а именно: что неверующий Ставрогин и верующий Тихон ведут диалог, бессознательно признавая за абсолют (за аксиому) для всех людей систему христианских ценностей, и вся мотивировка ставрогинского самоанализа имеет смысл только внутри этой системы. Стоило бы ему отнестись к этой системе ценностей с той же насмешкой, с которой относится к ней каторжник Орлов, он бы тут же забыл об особом наслаждении, которое получает от своих пресловутых (с точки зрения орловых) низостей и слабостей.
