из своих внутренних мучений создавал персонажей во плоти, его личные записи имеют объективную ценность, проливая свет на его прозу. Заявление «вера и разум несовместимы» радикально не менее выкрика насчет дважды два четыре, потому что здесь не просто утверждение факта, что вера – это одно, а разум – другое (как это имеет место в жизни огромного количества верующих); нет, повторяю, он предъявляет обвинение разуму – разум виноват, что человек не может несредственно и цельно верить; разум вообще виноват, что современный человек потерял цельность.
Возвращаясь к образу Ставрогина, повторю, что он подчиняется только поэтике Гегеля и потому обычные критерии Аристотелевой «похожести» – мотивировка действий, характер мышления, логика поведения, знакомые нам из конкретной жизни, – к нему неприложимы: он целиком зависит от вложенных в него идей, и только поняв эти идеи, можно определить мотивировку его поведения. Этот прием не нов, и он целиком принадлежит романтической стороне европейской литературы. И он не имеет ничего общего, как может показаться, с преувеличениями на манер «больше, чем жизнь». Все герои Гомера «больше, чем жизнь» по определению, но мотивировка их поведения логична, проста, понятна, подчинена здравому смыслу, в ней нет никакой тайны, между тем как весь смысл образа Ставрогина в его таинственности. В том, что за ним стоят какие-то непонятные, но грозные силы, художественно действующие на романтическое читательское воображение (воображение читателя христианской цивилизации всегда в той или иной степени романтично).
Я начал эту главу с наиболее абсурдной с точки зрения здравого смысла заключительной фразы романа. Затем я привел пример абсурдной нелепости речи Шатова. Процитирую еще одну такого рода фразу. В упомянутом ночном разговоре Шатов припоминает выражение «народ-богоносец», которое два года назад проповедовал ему Ставрогин: «Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора… и в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, – в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели его разум до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание…»
Итак, в одно и то же время (тут Шатов прав буквально) Ставрогин «насаждал» в одном человеке религию и русский национализм, а в другом – западноевропейскую атеистическую идею замены богочеловека на человекобога. Причем это происходило в том прошлом, в котором, судя по ремаркам Шатова и Кириллова, Ставрогин не был еще равнодушен ко всему, кроме женщин, он еще исповедовал идеи, и, если верить этим двум персонажам, достаточно горячо и убедительно, чтобы совершенно покорить их обоих.
