, то есть заземленно-реалистически, прав. Хотя науки помогают кормить людей, ученые не такие уж альтруисты, ими движет все та же одержимость не прокормить человечество, но по своей воле постичь законы природы, некий порядок в мире материи, во вселенной, то есть какую-то сторону истины. Такова, по мнению Степана Трофимовича, сущность человека: потеряй человек «красоту» (идею гармонии, идею постигать истину) – и он потеряет охоту к науке. Поэтому Степан Трофимович глубоко прав, говоря, что все дело в том, что молодое поколение заменило одну красоту другой, что мысль молодого поколения коротка и что молодые заменили правильное понимание человека (то есть того, что движет человеком) укороченно неправильным (полагая, что человеком движет утилитарный рационализм и, как следствие, идея «всеобщей пользы»). Когда читаешь только то, что говорит Степан Трофимович, не обращая внимания на комментарии в его адрес Хроникера или генеральши Ставрогиной, начинаешь понимать, почему Достоевский вначале думал сделать его главным героем. Но комментарий существует и художественно (эмоционально) работает на максимальную девальвацию серьезности образа. Поразительно, как непрерывно и последовательно Хроникер издевается над старшим Верховенским, представляя его слезливой, истеричной, тщеславной, бесхарактерной бабой, которая и слова в тайне удержать не может. Вчитываясь, начинаешь замечать тут сходство с тем, как издевается сорокалетний Подпольный человек над собой и своим европейским (другого не бывает) романтизмом в молодости. Тут та же психологическая схема: охладевший автор не может простить себе в настоящем своих прошлых романтических выспренностей. Да, мироощущение Степана Трофимовича – это романтизм, и коли романтизм – это уникальная черта западной и только западной культуры, по этому одному он западник. Достоевский тоже по воспитанию (формированию) личности западник, даже если другой частью своей личности он почвенник. Не Степан Трофимович, но сам Достоевский в скором времени трогательно поместит в келье старца Зосимы рядом с православными иконами репродукцию рафаэлевской Мадонны – настолько он любит эту европейскую картину, что не пожелает признать нелепость и жизненную невозможность такой детали. Но Степан Трофимович в этом смысле куда последовательней и цельней, и его христианство обще и абстрактно совершенно так же, как у просвещенных западных людей. Его культурное мышление признает огромное преимущество европейской культуры над русской и потому ориентировано на нее, вот почему он говорит «Шекспир или сапоги», а не «Пушкин или сапоги», хотя именно так ставилась в то время проблема в России: Пушкин свой и ближе, к нему все претензии, что он слишком «поэт» и недостаточно «гражданин». Укажите Степану Трофимовичу на это, и он, конечно же, смутится и признает свою ошибку, хотя в том-то и тонкость, что ошибки тут нет.
